Даниэль Дефо - Приключения Робинзона Крузо. Перевод Алексея Козлова

В надежде побыстрее достигнуть земли, мы что было сил гребли вёслами, и когда наш шлюп подбрасывало на самый гребень волны, мы уже ясно видели берег и огромную толпу людей, которые суетились и бегали по берегу, ожидая, когда мы подойдём ближе, чтобы можно было начать спасать нас.

Мы так медленно продвигались к берегу, что смогли причалить только позади Винтертонского маяка; где берег загибается к Кромеру на запад и поэтому скалы умеряют силу ветра. Там мы и причалили, и с большими трудностями, но все здоровые и невредимые мы выскочили на низкий берег. В Ярмут шли пешком, и там к нам, как потерпевших бедствие, отнеслись участливо и тепло:. члены городского совета отвели нам хорошие номера, а купцы и судовладельцы выделили нам достаточно денег, чтобы мы могли комфортно доехать до Лондона или вернуться в Гулль, если кому угодно..

О, что за несчастье, что за глупость было с моей стороны не воспользоваться прекрасной возможностью вернуться Гулль! А ведь я мог бы сразу попасть домой, не подвергнув себя путешествиям!! И как бы я был счастлив! Наверняка бы мой отец, как это обязательно в евангельских россказнях, в чувствах тут же бы заколол по случаю моего возвращения упитанного теленочка, ибо он, далеко не сразу узнав, что корабль, на котором я путешествовал, затонул на Ярмутском рейде, долго не мог выяснить, жив ли я или мёртв.

Но злой рок толкал меня на ту же гибельную дорогу с таким упорством, что противостоять ему едва ли кто мог, не говоря уж обо мне, и, хотя здравый смысл часто буквально умолял меня вернуться домой, на такой подвиг у меня уже не хватало воли. Не знаю, что это такое было, и уж тем более не осмелюсь предположить, как это можно было бы назвать, можно только полагать, что есть какой-то неизменный, тайный рок, который так гипнотизирует нас, что мы сами, без всякой помощи, становимся орудиями своей гибели, даже когда идём к гибели с широко открытыми глазами и всё понимаем. Но для меня нет никаких сомнений, что это моя злая судьба, веленьям которой я был подвластен, как крыса – дудочнику, толкала меня всё время препятствовать и втыкать палки в колёса здравого смысла, так я отказывался подчиняться лучшим сторонам своей сущности и что ещё хуже, походя даже не прослушав две наглядные лекции, которые судьба обрушила на мою голову уже при первом моём опыте вступления в новую жизнь.

Мой приятель, сын нашего судовладельца, столь много сделавший, чтобы укрепить меня в моих пагубных поступках, впал в ещё большее уныние, чем я, и более походил на сомнамбулу, чем на человека. Поселившись в разных номерах в Ярмуте, мы смогли столкнуться только на второй или третий день. Едва он заговорил со мной, мне показалось, что передо мной не мой приятель, а совсем другой человек. Как будто это был двойник моего знакомого. По крайней мере таково было моё первое впечатление, ибо даже голос у него очень изменился. Насупленный и понурый, он подошёл ко мне и осведомился о моём здоровье и стал пояснять своему отцу, кто я такой, в общем, рассказал всю мою историю, не забыв добавить, что я отправился путешествовать по миру только в поисках впечатлений и жизненного опыта и намерен объездить весь свет. Прослушав его пояснения, его отец, обратился ко мне с серьёзным видом и озабоченным голосом сказал:

– Молодой человек! Не советую вам больше пускаться в морские вояжи. Вы уже получили верное и наглядное доказательство, что вам никогда не дано стать моряком! Всё, что с вами стряслось по пути сюда – это явное знамение о том, что вам следует как огня сторониться такой грозной стихии, как море! Мореплавателем, увы, вам стать не суждено! Не гневайте вы небеса! Откажитесь от своего намерения!

«Почему же так, сударь? Вы тоже намерены больше никогда не отправляться в море?»

«У меня другая история! – отмахнулся он, – шкиперство – моя основная профессия и одновременно мой долг перед страной. Касаемо же вас, милостивый государь, можно с уверенностью сказать, что вы, совершив попытку в виде одноразового опыта, рискнули, и небо дало вам ответ, и показало, что ждёт вас в недалёком будущем, ежели вы, как мул перед тесовыми воротами, вознамеритесь упорствовать и бить рогами в чужие ворота. Вполне возможно, что всё случившееся, было из-за вас, и здесь, на нашем корабле вы оказались в роли Ионы Тарзинского. А раз так, то уж извольте сказать мне, кто вы такой и какие тайные намеренья привели вас на мой корабль?»

В ответ на его прямой вопрос я вынужден был поведать ему всю мою историю. Когда я заканчивал повествование, он приказал мне заткнуться и разразился припадком страшного гнева:

«Господи! Чем же я виноват пред тобой, что на палубе моего корабля оказался такой прожжённый отщепенец и негодяй? Знай я всё это раньше, тысячи фунтов не взял бы за то, чтобы впускать такого отпетого мерзавца на борт корабля!»

Я, конечно, прекрасно понимал, что всё это произносится убитым несчастьями, удручённым и донельзя расстроенным человеком, только что потерявшим огромную собственность, но видел, что в своём горе он перешёл уже все мыслимые и немыслимые границы. Но и потом, придя немного в себя и успокоившись, он повторил то же самое, и убеждал меня больше не гневить Провидение и вернуться к отцу, ибо перст божий, воткнутый посреди океана – слишком серьёзный знак, чтобы им пренебречь.

«Да уясните же вы наконец, неразумное дитя моё! – продолжал он с растущим пафосом, – Только мудрый не узрит – перст божий ополчился супротив вас! Истинно говорю вам, молодой человек, знайте, что ежели вы не услышите глас небес и громы-молньи оттуда и поскорее не воротитесь домой, то куда бы вы ни направляли свои стопы, везде вас будут настигать беды аспидные и преследовать несчастья и каверзы адские, пока не сбудется речённое отцем вашим! Аминь!»

При этом у него на лице было такое безумное выражение, как у какого-то сумасшедшего пророка, только что вырвавшегося из адского пекла Синайской пустыни.

Вскоре после этого мы наконец расстались. Я чуть-чуть опасался его, и в опасениях за свою жизнь, предпочитал ни в чём не спорить с ним и, по возможности, совсем не возражать ему в его теологических построениях.

Больше я его никогда не видел. Куда он после этого делся, бог знает, а я же, имея кое-какие деньжата в кармане, отправился в Лондон, только теперь посуху. В пути, и в самом Лондоне я пребывал в сосстоянии постоянной борьбы с собой, прикидывая, куда направить свои стопы, какую жизненную стезю избрать, и не стоит ли в самом деле вернуться домой, предпочтя участь блудного сына очередному непредсказуемому приключению на море.

Как только мысль о возвращении в родные пенаты потрясла мою бедную голову, стыд сразу же стал затмевать мой разум, а гордость и ослиное упрямство стали выстраивать логическую цепочку ввполне логичных обоснований, почему этого точно не следует делать. Мне всё время мерещилось, как громко будут смеяться соседские кумушки, и как стыдно будет мне бросать виноватые взгляды в глаза отца и матери, не говоря уже о моих знакомых.