Николай Накропин - Иммигрантский Дневник

– Слюшай. Нэ пюдри мне мозг. Я нэ дурак!

Это было и так уже понятно, но я сопротивлялся.

– Да студент, я! Студент!

Слегка захмелевший азербайджанец громко рассмеялся. Я не учел, что сижу напротив взрослого человека, имеющего опыт бегства, знающего страну и ее население.

– Мама бюдешь мозг пюдрить.

Его голос стал тише и приобрел некоторую таинственность. Несмотря на мои протест и попытку его перебить, он настойчиво продолжал.

– Стюдэнт. Гизинг есть. Мюнхенский район – Гизинг. Там бальшой военный база. Автоматчики стоят там. У них адэжда дрюгой. Амэриканский адэжда.

В мюнхенском районе Гизинг находилась самая большая американская военная база за пределами США. Американские жилые дома, школы, больницы, зубные врачи группировались вокруг воинской части, образуя город в городе.

– Слюшай. В развэдка ходы. Мэдлэнно гавари. Врэмя тяни.

– Да мне, вообще-то, в Марсель надо.

– Там гавари. Им про бабюшка гавари. Завтра ходы. Они помогут тэбэ.

Он опустошил еще один бокал пива. Потом, приподнявшись, сказал, что ему в туалет.

Я расстался с ним под часами в центральном зале. В те годы там находился киоск с бакалеей, облюбованный бухариками. Азербайджанец кратко сказал, что ему нужно отлучиться на пятнадцать минут из-за какой-то встречи.

Секундная стрелка вращалась по кругу. Сначала вокруг циферблата, так как ей это полагалась. Потом вокруг киоска, сшибая кепки с прохожих. Потом она размашисто летела по залу, мимо билетной кассы и вылетая на привокзальную площадь, смеялась над моей курткой и кипятильником в сумочке. Она делала круги над городом и крышами старинных церквей, а за ней летели минуты. Я ждал его два часа, но он не вернулся. Постепенно до меня дошло, что дальнейшее пребывание лишь вредит моим коленям. Ну а по эскалатору спускались и поднимались люди. Наверное, там метро. Пора идти. Пересилив себя, я ступил на металлическую ступеньку и поехал вниз.

1

Под землей атмосфера резко изменилась. Глаза пилил свет ртутных ламп, и в бескомпромиссном кафельном зале людской поток делился на альфу, гамму и дельту. По левой стороне, около небольшого привинченного к стене столика с лежащими на нем телефонными книгами, стоял панк. Одежда панков никогда не отличалась особой фантазией: булавки, серьги, рваные узкие джинсы, боты на шнурках и кожанка. Единственная разница между ними лишь в степени немытости и прическе. Этот неформал был высокого роста с зачесанным на бок оранжевым ирокезом. В общем, мой человек.

Панки – существа особые. Движение, возникшее на лондонских окраинах как протест против богатеньких Буратино и исповедующее индустриальный пофигизм, в течение десятилетий переросло в генетический дефект. Меня тянуло к таким людям с того момента, когда подающий светлые надежды Юра Перегуд однажды вышел из подъезда моего дома с полуметровым гребнем на голове и босиком. В таком виде он протопал мимо детской площадки с возмущенно воркующими на ней соседками: «Ой, а что это он?!»

Шла первая половина восьмидесятых. Подобный вид считался нарушением общественных устоев и никаким образом не соответствовал ленинскому восприятию жизни. После долгого кочевья по психушкам, исправительным учреждениям, рок-группам и вытрезвителям Юра вошел в историю Москвы под кличкой Сруль. Он – воплощение советского нонконформизма в самой перверзной форме и человек, своим поведением внесший немалый вклад в развал Союза.

Судьба Юры трагична. Он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна, не захотев отдаться в руки пришедшим за ним ментам. Я помню его типично еврейскую манеру выговаривать «р», лицо в шрамах, и мы, пионеры-троечники, гордились им. Про него до сих пор рассказывают истории и легенды.

Панк около телефонных книг был трезв, добродушен и проявил интерес к моей личности. Не сомневаюсь, что это вызвано грязью, свисающей с меня сталактитами.

– Хэй. Ю? Ванна смок? – он спрашивал меня, хочу ли я покурить. А я тогда не травил себя никотином. Мне в голову не пришло, что его предложение имело мало общего с курением обыкновенной сигареты. Конечно, речь шла о наркотиках. О чем еще может идти речь у панков?

– Ноу. Сэнкс.

Междометия и отдельные слова переросли во фразы. Через некоторое время мы с интересом болтали. Его звали Торстэн. Прибыл парень из Гамбурга несколько часов назад и занимался попрошайничеством. Пояснив, что место нехорошее и полиция тут как дома, он потащил меня за рукав куртки на платформу метро.

В вагоне людское броуновское движение застыло. Покачивался поезд метро, и в такт с ним покачивались немцы. Покачивался Торстэн, и покачивался я. Напротив нас около дверей покачивалась безразличная физиономия барыги по имени Томас. Подмигнув, он подошел к нам и достал из кармана пакетик со светло-зеленым товаром – марихуаной. Панк излучил ультрафиолетовую радость в предвкушении томно-веселого состояния. Побренчав в сумке мелочью и отсчитав деньги, он включил Томаса в наш коллектив.

Теперь мы ехали втроем и, как я догадывался, искали укромное местечко, где мои замечательные друзья смогли бы предаться пороку. Одна из станций показалась подходящей для такого занятия. В мюнхенском метро некоторые платформы значительно длиннее поезда. Во время остановки остаются многометровые пролеты с одной или с обеих сторон состава. Часто лестницы и эскалаторы расположены так, что за ними легко спрятаться. С видом ответственного бухгалтера Томас мастерски забил косяк, и вскоре наша троица сидела в клубах бархатного дыма, щекотящего кожу. Не имея представления о последствиях курения, я отказывался от предложенных затяжек. Поэтому братская любовь к мышам, перебегающим через рельсы, ко мне не пришла. Панк и барыга хихикали, показывая на них пальцами, а докурив, взяли меня под руки и снова поволокли на центральный вокзал.

На выходе подвалила другая троица: два паренька-панкуши и с ними длинноволосая девушка. Этакая сопровождалка-симпатяга с худенькими ногами, считающая Сид Вишеса эталоном благочестия, с нездоровым огоньком в глазах, готовая к любой ереси и оппортунизму. От московских панков они отличались меньшим количеством прыщей. Один был ну прям настоящий интеллигент. Ему бы в МГУ учиться, с дипломатом на лекции по биохимии ходить, а тут такой зеленый гребешок. Мне, конечно, все это нравилось. Вокруг разыгрывались события, явно играющие на руку. Еще несколько дней назад, одетый в шинель, я и мечтать не мог о таком радостно прыгающем вокруг обществе лягушек.

Узнав, что я русский, интеллигент подчеркнуто поправил помятые очки. В его манерных телодвижениях чувствовалась родительская дрессировка, которую еще не вышиб уличный быт.