Андрей Томилов - Одной крови

Снова тихо треснула ветка, и Артем отвел в ту сторону глаза, но кроме темноты ничего не увидел. Вернул взгляд и провалился им, взглядом, в темень, – волка уже не было, он исчез, как привидение. Ни волка, ни волчицы, постоянно промаргивающей пустые, страшные глазницы, ни сгустков тумана по краю поляны…. Только лунные отблески, одни загадочные лунные отблески.

Выпростав из шубы руку, Артем сдвинул головешки, и пламя радостно затрепетало, осветило пустую поляну, взметнуло ввысь торопливые искры. Сна словно и не было. Набросив в костер свежих поленьев, приготовленных еще с вечера, охотник все всматривался в темноту. Жуть, страх, постепенно улеглись, осталось какое-то чувство неловкости, или перед самим собой, или перед образом деда, а может быть, ещё перед кем-то, перед лесом, плавнями, или небом, так густо усыпанном загадочными звездами. А может, и не было никакого волка, может приблазнилось, приснилось. Бывает же такое. Бывает. Или, все-таки, был? Глаза, выразительные, прозрачные, совсем не страшные. Был, был волк, только так ничего и не сказал.

Словно подтверждая мысли охотника, будто в доказательство, где-то далеко, завыл, затянул свою унылую песню волк. Но, что-то пошло не так и вой оборвался. Артем еще долго сидел, нахохлившись возле яркого костра, прислушивался, да все напрасно, тишину осенней ночи никто не нарушал. Пламя высвечивало из темноты и дальние деревья, и они стояли сплошным заплотом, отгораживая костер, с сидящим возле него человеком, от того, темного, чуждого царства ночи.

Каждую осень Артем продолжал охотиться, любил охоту, но страшно, до боли в груди, переживал, когда у него случался неловкий выстрел и уходил подранок. Делов-то, утица с подбитым крылом в камыши утянулась, а он переживал, до боли переживал, и уж на другой день на охоту не ходил. Брал шубу, приходил на заветную поляну и разжигал костер. Долго пил чай, заваренный брусничным листом, поглядывал на темный, ночной лес, словно ждал и не мог дождаться кого-то. А укладываясь спать, укрывался дедовской шубой и сладко улыбался, будто готовился к торопливому, журчащему рассказу деда.

После смерти матушки, добрая была женщина, перебрался Артем в леспромхозовский поселок, где обзавелся семьей. Но охоту не бросил. Так и наезжал каждую осень в свой старый дом, ходил на короткое время в угор, на кладбище, а потом в плавни, в болото, туда, где заунывно поет и поет камыш.

Зная пристрастие Артема к охоте, пригласили его, как-то, друзья на облавную охоту. Волков действительно развелось многовато, и пакостили они по окрестным деревням, резали общественный скот, зорили частные подворья. Вот общество охотников и решило устроить облаву. Артем согласился, хоть и не любил шумные охоты. К тому же помнился еще тот, давний случай с волчицей. Но лет прошло не мало, и охотник верил, что его старые знакомые давно нашли свое успокоение либо под чьим-то метким выстрелом, либо просто состарившись, тихо оставили этот мир.

Согласился. Несколько патронов, заряженных картечью, имелись, новых заряжать не стал. Какое-то чувство боролось в душе, надеялся, что на него звери не выйдут, и стрелять не придется. Тем более что когда-то давно он давал слово. Да, давал слово….

***

Было это в тот год, когда матушка собралась помирать. Деревня тогда совсем опустела. Все, кто мог работать, убегали в леспромхоз, а остальных переселяли по какому-то «укрупнению», перевозили, не спрашивая желания, в другие деревни и села. Заставляли там жить, заводить все хозяйство сызнова.

Вот и осталось тогда в Узерках, любимой деревне Артема, три жилых дома, в одном из которых жила старая Захариха. Мать вроде и не была подругой этой странной женщине, но всегда следила за ней, зная ее немощь, старалась помочь, чем могла. Уже не вставала, притянула как-то Артема и шептала, пока силы были:

– Сходи, сынок, сходи к Захарихе, помоги дров наколоть, зима ведь скоро. Помоги.

Артем кивнул, двинулся было, но мать удержала его, цепко ухватившись за ворот:

– Слушай. У неё муж был. Захар. Оттого и стала она Захарихой. Добрый был мужик, крепкий. Охотник.

Дыхания не хватало, она прерывалась, даже закашливалась, но пересиливала себя, снова шептала:

– Ушел он. Ушел в плавни. Осень глубокая была. Ушел и с концами. Всей деревней искали. Нашли только рукавицу. А рукавица та проколота изнутри, будто когтями. Захариха взяла тогда ту рукавицу, надела себе на руку, улыбнулась и говорит: не ищите, говорит, ушёл он с имЯ. С тех пор часто Захариху за деревней встречали, будто она из лесу шла. А как она, если слепая? Так и не нашли мужика, сгинул.

Матушка снова закашлялась, но ворота не выпускала. Ещё крепче притянула:

– А однажды тятенька утром рано видел, как волк с ее подворья уходил….

– Маманя! Честное слово! Космос начинаем осваивать, а вы все сказки какие-то.

– А ты не перечь…. Я ведь и раньше могла,… а молчала. Просто знай. И космос твой этому совсем не помеха.

Коль обещал, пошел, но совсем неохотно. У калитки встал и осматривал запущенное подворье, вдоль забора уже много лет буйно радуется свободе лебеда, а сразу за забором хоть и жидкий еще, несмелый камыш. Придет время и он осмелеет, захватит пустую территорию. Среди двора вросла в землю здоровенная чурка, на которой уже много лет кололи дрова. Конусом бугрилась щепа. Неожиданно сзади хрипловатый голос:

– Это еще хозяин прикатил, чурку-то, уж, сколько лет стоит. Ты ведь ей любуешься?

Захариха смотрела чуть в сторону, глаза были затянуты бельмами.

– Проходи, проходи, коль пришел. Колун в сенях, справа. Увидишь.

Уверенно прошла и скрылась в избе, хлопнув обремкавшейся, обшитой каким-то одеялом дверью.

Артем натаскал из сарая чурбаков и принялся их кромсать. Дверь приоткрылась:

– Не мельчи! Толку-то с мелких дров, пропыхнули и ни жару, ни пару.

Видит она, что ли? Стал колоть чурку на четыре части. Откидывать к сеням, чтобы ближе таскать. Вдоль стены наложил хорошую поленницу. Тихонько поставил колун на место, хотел уйти. Дверь приоткрылась:

– Зайди-ка на минуту.

Сумерки уже окутали подворье, в доме и вовсе темень, лампой, похоже, в доме не баловались, да и к чему, коль глаза не видят.

– Матушке передай спасибо за заботу. Сам-то, небось, сроду бы не догадался.

Старуха угадывалась, сидящей на лавке, возле окна. Он еще постоял под порогом, подумал, что разговор окончен. Повернулся. Она снова заговорила, хрипло и тихо:

– Спину покажи мне.

– Что?

– Что слыхал. Рубаху сыми.

Артем в замешательстве топтался под порогом, почти в полной темноте.

– Ну, рубаху.

Неловко выпростав их штанов рубаху, с трудом стащил ее с мокрой от пота спины. Бабка подошла, протянула обе руки. Повернулся. Она прикоснулась к горячей спине сухими, закостеневшими пальцами. Стала выписывать какие-то узоры, чуть шевелила губами.