Владимир Молодых - Казачья Молодость

Зато, вспомнилось, как нас свела судьба на перепутье дорог. Белые стремительно катились на юг. И вот тогда Петр скажет быстро, без запинки: «Нас не готовили к этому. Ведь мы присягали тогда царю, – скажет Петр, выпускник военного училища, – а учителя не ведали, чему учили нас. А виноваты во всем вы – революционеры. Мы верили царю…» На что я тогда ему скажу: «Слабому нужна вера, а сильному – свобода. Слабому веру, как соску с младенчества дают, а сильному свободу надо еще отвоевать». Каждый из нас в Гражданскую войну понесет свой крест. Только одни на чужбине, а другие – на родине.

Словом, разговор в тот день у нас не получился. Но на выходе в дверях Петр вдруг спросил: почему я не навещаю Нину? Вот, оказывается, зачем приходил Петр?

– Жаль, что такую девушку ты упустил. Надо было ее чем-то увлечь…

– Зря ты так считаешь. Мы даже много о чем с ней говорили и о многом читали.

– И что ж?

– Что? Я думаю, она даже стала стесняться своего невежества.

Я глянул на Петра. Похоже, что он сегодня вполне сыт моими откровенностями. Он ушел, не закрывая дверь. Я следом закрыл брошюру Добролюбова.

С уходом из жизни моей Владимира, а до этого судьба развела меня с Ниной, все пошло однобоко. Ржавчиной во мне поселилось одиночество. Из-за болезни Аб я стал редко у нее бывать. Да и зима в тот год выдалась совсем не сиротской, а морозной и злой. Порою, вьюга билась в ставни окон с такой силой, что, казалось, сотрясался весь дом. В нашем узком проулке ветер разыгрывался с такой силой, что выдувал тебя, как если бы ты оказался в динамической трубе.

Но вот и февраль отошел со своими вьюгами, с кривыми дорогами. Стоял март. В нашей стороне – а станица наша все же южнее – в это время бывает, что и ручьи бегут. А здесь стоит сырая холодная мгла. Она заполняет улицы так, что дома до второго этажа тонут в мрачной мгле. И только по струям дыма, напоминающие то короткие, то длинные хвосты невидимых животных, можно судить, что жизнь в городе идет. В такие дни город, как будто умирает. Улицы пустынны. От сырого промозглого воздуха, кажется, и время замедляет свой ход. Река скована прочным панцирем льда. Нет и признаков заберегов. А у нас в марте забереги уже есть. Нет, на родине все же теплее…

Прошло немного времени, и я стал выезжать на дорожки ипподрома. И вновь мысли о Владимире. Они – Владимир и ипподром – неотделимы друг от друга. В конном деле он принес мне столько же, сколько вложил в меня мой Учитель. Как жаль, что судьба так рано развела меня с ними. Оба они обладали каким-то магнетизмом. Каждый из них по – своему притягивал меня, но в том и в другом чувствовалось родство душ. Но как они различаются по своему мироощущению. Учитель – убежденный либерал. А Владимир… Он никогда не высказывал своих политических взглядов. Но потому, как он осуждающе упоминал мое участие в кружке – можно было подумать, что угодно. Ясно одно – ума ему не занимать. А сказать о чем-то или о ком-то, как адъютанту, он просто, я думаю, не мог. Хотя в общении с ним чувствовалась в нем иная, может быть, дворянская культура. Подобное я еще встречу, когда в училище придется мне общаться с офицером – аристократом. Что-то общее в них все же будет. В то и другом чувствовалась белая кость. Я не мог не поддаться обаянию Владимира, этого сильного телом и духом человека. Его открытый лоб не носил на себе следов усталости или бурь прожитых лет. Похоже, судьба ему во всем благоговела. Я, как сейчас вижу его, идущего по аллеи к ипподрому, залитой солнцем. Его стройная фигура эффектно вырисовывается в золоте лучей. Здесь же я встретил Нину. Она шла к Владимиру. Я стоял с ней рядом, и мы ждали его. Он не спешил, шагая, полный достоинства. Нет, он не махнул нам даже издали, чтобы поприветствовать нас. Он шел размеренно, занятый своими мыслями. Я не помню, чтобы он куда-то спешил.

– Он всегда таков? – спросил я.

– Да, всегда. Ведь он дворянин. Это Владимир Николаевич Урусов. Сказывал, что он княжеских кровей. Это аристократ, – закончила она на английском.

Чтобы заглушить одиночество, много читаю. В хороший день то ли брожу по городу, то ли езжу верхом. А тут еще увлекся изучением английского языка. Дело в том, что в пору нашей взаимной увлеченности я с каникул привез ей фигурку конька-горбунька из глины. Дед Филя в станице был моим другом с детства. Вот он и приобщил меня к этому ремеслу: лепить из глины фигуры казаков, коней или казаков на конях. Фигурки дед обжигал, а потом раскрашивал. Вот такого конька я и подарил Нине. Она тоже не осталась в долгу – и преподнесла книгу на английском о путешествии Дарвина на «Бигле». Книга эта имела историю. Эту книгу Бутин отдал Нине якобы для изучения английского. Но я-то думаю, что он передал через нее мне. Но почему не мне, я так и не понял. Я не раз говорил о своем намерении когда-нибудь отправиться в путешествие. И любую книгу о странствиях я любил, тем более о них написал сам Дарвин. То ли в память о Нине, то ли от желания когда-то блеснуть перед Бутиным своим английским. Может быть, – и то и другое, но главное, конечно, это описание натуралиста самих путешествий. Так или иначе, но благодаря Нине я теперь могу совмещать полезное с приятными воспоминаниями о ней. Правда, она была против всяких странствий. Она была против слов Гончарова в романе «Фрегат Паллада»: «Дружба, как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествий…». Я возражал Нине и отстаивал свою мечту о путешествиях. Но подавая мне книгу, Нина заметила, что английский – это язык путешественников. Я обещал ей перевести книгу, но как же я обманулся – на какой изнурительный труд я себя обрёк. И только надежда, что с каждой страницей будет даваться легче, облегчала мне путь. Ведь надежда имеет то же могущество, что и вера. Надежда исходит от желания, а желание рождает силу, а кто сильно желает, тот и приобретает

успех…

*

Последние весенние дни в гимназии не принесли сколько-нибудь примечательного, чтобы оно задержалось в памяти моей, и я бы мог сейчас об этом вспомнить.

Так что, увы! – мой читатель. А гимназию я окончил блестяще, как всегда с благодарственной грамотой. Все завершилось успешными экзаменами. Один – в гимназии, другой – в кадетском корпусе, где заочно сдавали в училище кадеты и я с ними заодно. И помог мне в этом не кто иной, как отец Нины. Он был преподавателем в корпусе. Об этом я узнал уже в училище от Сашки-кадета, моего закадычного друга по училищу. А тогда в день экзамена в корпусе мы еще не знались.

А потом было в голове не до этого. Весна. Надо спешить домой. Отец передал с Бутиным короткое письмо. Он зовет меня быстрее возвращаться в станицу. Этой весной мы должны плыть за моим новым конем, которого давно присмотрел отец. Конечно, меня манила станица, степь, свежий вольный ветер. Запахи первых трав и цветов. И, конечно, запахи конского пота и дегтя. Это милые с детства запахи, они вечно будут тебя преследовать, если ты казак в седле. И от всех запахов этих закружится голова и даже защемит сердце, будто ты среди родных тебе с детства полей.