Илона Якимова - Волна и камень

От сотворения мира лето 7050-е

(от Рождества Христова 1542-е),

мая месяца 1-й день, Белоозеро

«Бельский, Бельский… Непрост ты. Страстен, бурен, даровит, воевода хороший. Но спесив и властолюбив, не отнять… Кто еще дважды (дважды!) брал в осаду Казань и добивался, чтобы ханы только что не на коленях ползли на переговоры, готовые выполнить любые условия московитов? И кто еще умудрялся по возвращении получать разносы от великого князя, обвинения в гордыне? Наплодил врагов в Москве, те под него не покладая рук копали, а ему плевать, хоть и бит бывал не раз. Как брат твой, Семён, заговорщик, в Литву сбежал, кого бросили в темницу? Тебя! Четыре года на хлебе и воде, а ведь, по справедливости – ни в чем не был виноват, крест царевичу Иоанну целовал истово, искренне. Освободили – притих? Как бы не так! Ломал, ломал нас, Шуйских – и таки выжил прочь из великокняжеских покоев. И настал твой час. Что хотел – то и делал. Решил даже предателя Семёна вернуть в Москву добром – выслал в Крым обоз с дарами, послов отправил с просьбой отпустить родственничка. Да случилось так, как ни в одной сказке не сочинить: на полпути столкнулся русский отряд с войском Сахиб-Герая, которого Семён уговорил напасть на Москву. Вместо подарков и любезностей угостили крымчаков саблями да пищалями. С тех пор о Семёне Федоровиче – ни слуху, ни духу, по всему видать – погиб. Собаке – собачья смерть. А Бельский Иван, хоть и попал впросак, сделал вид, будто ничего и не случилось. Эх ты, борода торчком, чёрт тебя за ногу…

Вот так и обстояли дела еще в прошлом году. Отрок Иоанн Васильевич вроде как Московией управляет, но им самим Иван Фёдорович Бельский крутит на пару с дружником своим, митрополитом Иосифом…

Добился, шельма, своего? Как бы не так, как бы не так… Правда-то моя оказалась, сила – моя. А ты, дружок – здесь, на Севере, прохлаждаешься. И что хочу, то и сделаю с тобой. Только убить тебя – было бы и просто, и глупо. Ты мне по-другому послужишь. Я не то, что двух – трех, а то и четырех зайцев вместе с тобой убью…»

Так думал, трясясь в возке по не подсохшим еще после весенней распутицы ухабам, боярин, ближайший советник великого князя Андрея Старицкого, а по существу, правитель земли Русской – Иван Шуйский. А за окошком, будто в противовес тяжёлым мыслям князя, играла на солнце светлая и лёгкая северная природа: дымчатые берёзы, замшелые ёлки, заливные луга. Дорога извивалась и пропадала в рощах, забиралась на пологие пригорки и ныряла в сырые низинки, а вела – далёко от столицы, в Белозёрский монастырь.

Имел право, пожалуй, Шуйский торжествовать – сейчас-то сила и вправду его. В одном обозе с ним, там, в хвосте, под усиленной охраной верных новой власти всадников трясется сын великого князя Василия Иоанн. Ни войска сейчас за ним, ни боярской партии, только одного слугу, постельничего, Истому Безобразова, и оставил при нем Шуйский – сопли малолетке подбирать. Едет-едет ублюдок-князюшка все дальше от Москвы, и, если все Шуйский сделал правильно – обратно уж не вернётся! А тёзка Ивана Шуйского, главный соперник, Иван Бельский, сидит в Белоозере в заточении и смерти ждёт.

«Только уходит сила. Если ничего не сделать вот прямо сейчас – совсем может уйти. В стране смута, волнения, сторонники колеблются, противники вот-вот объединятся и тогда конец Шуйским, конец! Не все, вишь, поверили, как надеялись князья, будто бы Иван и младший брат его – не Рюриковичи вовсе, а ублюдки Глинской от красавчика Телепнёва-Оболенского. Не все крест бросились целовать истинному Рюриковичу Андрею Старицкому, не все поверили невинным овечкам Шуйским, мол, они не власть, они лишь при власти… Мне теперь и с Иваном поди разберись, и убогий младший брат его, Юрий, хоть туп, глух и нем от рождения, мешает одним только своим существованием. А как было бы хорошо без этих наследничков, а? Хотя, как знать, не будь необходимости опекать до времени царя-недоросля, подобрались бы мы, Шуйские, так близко к настоящей-то власти?

Однако, еще посмотрим, чья возьмет. Шуйские соображают быстро, особенно если, того и гляди, бороду подпалят. Попал на свадьбу – пляши. А плясать мы будем красно, с коленцами…» – думал Шуйский, безотчетно продирая короткими перстами серебристую бороду свою. – «Вот только бы согласился на мои предложения дружок Иван Федорович Бельский. Впрочем, сейчас я ему кошка, он мне мышка. Все будет по-моему, даст Бог».

И Шуйский перекрестился на как раз показавшиеся одесную из-за хвойного гребня купола Успенского собора.

Смотрел из окошка своего возка на вырастающий вдали монастырь и богато одетый отрок с чуть заметным черным пушком под орлиным носом – Князь Иоанн. Не по годам высокий, обогнавший в росте большинство взрослых, он ссутулился, выглядывая в окошко. Не рассеяно, как Шуйский – во все свои темно-ореховые, навыкате глаза глядел. Для него Кирилло-Белозерская обитель имела особое значение.

Немногим менее четырнадцати лет назад сюда прибыли на богомолье его будущие родители. Василий и с первой своей женой оказался бездетен, и со второй, Еленой Глинской, долго не мог родить ни сына, ни даже, на худой конец, дочь. Битвы с попами, противниками развода и повторного брака, уже казались зряшными. Отчаявшись, правящие супруги бросились бить поклоны по монастырям. Это принесло плоды – не в первом и не во втором монастыре, а именно в Кирилло-Белозёрском. Так, по крайней мере, считал Князь Василий.

Вот они, храмы, что достраиваются сейчас в честь дарования наследника, уже видны отсюда, с поворота дороги. Один – Архангела Гавриила (с приделом, названным Еленинским – порадовать жену), второй – именной, в честь небесного покровителя, Иоанна Предтечи. Василий щедро дал денег не только на церкви. Как на дрожжах взлетела каменная стена без малого в шестьсот сажен длиной – почти такая же протяжённая, что и в главном монастыре Руси, Троице-Сергиевском. Подвластных монастырю сел и деревень стало гораздо больше. Считай, все густонаселённое побережье Шексны отошло монахам. Крестьян монастырских стало свыше десятка тысяч. Кладовые и сокровищницы расходились по швам от богатств.

Всем этим монастырь был обязан Иоанну, так удачно родившемуся вскоре после великокняжеского богомолья. И, наоборот, благодаря молитвам братии, верил Иоанн – он и появился на свет. Странная ирония судьбы: возможно, сживут его со свету тоже в этих местах. Помогшие рождению – воспрепятствуют ли смерти?

А ну как не убьют, если только заточат? Монастырь уже привык принимать высокопоставленных узников – князь Патрикеев сидел тут еще в прошлом веке. Но то был хитрец и вор, даже в сказках пройдоху Лису стали с тех времён называть Лиса Патрикеевна. «Стану ли я самым великим и самым невинным сидельцем в этих стенах?» – думал Иоанн. И вдруг накрепко решил для себя: «Ежели буду спасен, вознесусь на царство – на склоне лет постригусь сюда в монахи, как и мой отец сделал перед смертью своей, клянусь в том Богу!»