Илона Якимова - Волна и камень

Шуйский хмыкнул, пожал протянутую руку, и переговорщики, натягивая на ходу одежу, пошли на воздух. Можно было подумать – старые приятели после разлуки спешат друг друга угостить чаркой в честь долгожданной встречи. На пороге Бельский придержал Шуйского за рукав:

– Скажи, ведь лодья та самая ?

Шуйский осклабился:

– Она и есть. Догадлив. Вот ведь как лыко в строку пошло, князюшка…

Луч заходящего солнца дрогнул и погас, затемнив горницу.

Ко сну в монастырях уходят рано. Завершилась скорая трапеза, отпелась вечерня. Беспокойным сном уснул отрок Иоанн, свернулся на бараньей шкуре в прихожей и тонко засопел слуга его Истома, храпел в запертой снаружи горнице опальный Бельский, клевали носом охранники, затихли последние шепотки в кельях взбудораженной вторжением братии. И никто, кажется, не заметил, как несколько человек в красных единообразных кафтанах прошли в горницу Шуйского, вскоре вышли оттуда, сбежали по сходням к небольшому стругу, что покачивался на волнах Сиверского озера в глубокой тени монастырских стен, и бесшумно отчалили. Не в Москву, не в Соловки, а в сторону Белого моря, там, где стоит в глубине заповедных лесов поселение Святого Николая…

Прощались ранним утром, у монастырских ворот. Шуйский приобнял Бельского (седая борода прислонилась к чёрной), троекратно облобызал:

– Ну что, Иван Фёдорович, уговор?

– Поклянись сначала, как обещал, Иван Васильевич…

– Клянусь всеми святыми, что никто из морских людей, что придут на корабле, не готовит вашей смерти, клянусь, что и те, что отправятся с вами, и те, которых вы узнаете на всем вашем пути, не попытаются вас убить или причинить зло! Доволен? А?

– Пожалуй, доволен. Что же, уговор, Иван Васильевич. Но только с условием малым. Помнишь, просил об услуге? Передай вот это брату моему Дмитрию. Не забудь, да смотри, не открывай, а то знаю я тебя. Не про твои глаза это – наши дела, семейные. Видишь, всего ничего прошу.

Бельский достал из широкого рукава небольшой цилиндр из толстой кожи. С обоих концов он был залит сургучом.

– Что там, Иван Федорович? – Шуйский принял штуковину, заложил ее в карман на дверце своего возка.

– Письмо. Запечатал получше, дорога дальняя, небось в грязь залезете, дождичком польёт… Любопытный нос какой появится… – Бельский хитро прищурился. – Правду говорю, Иван Васильевич. Ничего там интересного, не открывай. Совет это тебе мой. Откроешь – узнаю.

Шуйский хохотнул:

– Да как узнаешь-то? Ты ж не Святый Дух вездесущий! Ладно, боярин, не обижай, нужно мне твое письмо как утке зубы. Ты своё дело делай, я свои буду делать. Распоряжения необходимые раздал я. В Соловки отправлены люди, подготовятся к встрече дорогих гостей. Часть монастырской казны передадут вам, голодранцами не останетесь. Извиняй, охрану вам не сниму, сам понимаешь. Опять же, вдруг разбойники, да и как таким высоким людям без сильного и пышного сопровождения? – регент озорно подмигнул. – Так, что еще? Корабль будет в срок. Никому, прошу, об этом только не сказывай – ушей неприятельских много, не сорвался бы план вашего спасения. Прощай на этом.

Вскарабкавшись на подножку, он махнул рукой вознице, и поезд тронулся за ворота, поскрипывая колёсами и позвякивая бубенцами. Бельский задумчиво глядел вслед. Пробормотал:

– Ну что же, Иван Васильевич, а теперь узнаем, можно ли с тобой дело иметь. Вот тебе, друже, последняя проверка…

Сплюнул на сторону и с легким сердцем пошел в келью – досыпать.

…Не успели монастырские постройки скрыться за поворотом, как Шуйский вынул посылку Бельского, внимательно рассмотрел со всех сторон, взвесил на руке – и резким движением сломил сургучную крышку. Заглянул. В нос шибанула затхлая пыль какого-то болотистого духа. «Тьфу!» – подумал боярин – «На старом манускрипте поверх жития чьего-то писал, что ли?»

Противу ожидания в письме ничего интересного не оказалось – ни секретных указаний по борьбе с ним, Шуйским, ни призывов о помощи, ни распоряжений по поводу имущества. Там вовсе ничего не было, кроме трёх слов: «Не судьба, видно!». Разочарованный Шуйский закинул письмо под лавку, привалился к стене и задремал.

От сотворения мира лето 7050-е

(от Рождества Христова 1542-е),

мая месяца 8-й день, Москва

Чем заняться в дальней дороге? Возницы блеют нехитрые песни, покачиваясь на облучках. Рынды вяло переругиваются меж собой или костерят коней почем зря. Богато разодетые обитатели обитых бархатом возков почитывают важные донесения, думают свои большие думы. Но поздно ли, рано возницам наскучивает петь по сту раз одно и то же, воинам надоедает чесать языком. Даже притомившиеся кони не ржут, не всхрипывают. Над поездом воцаряется тишина. И государственному человеку, уж передумавшему все свои государственные думы, становится совсем постыло.

Ивану Шуйскому многодневный путь не внове. Но такие дороги он особенно не жаловал. Север! От татар далеко, не разогреешь кровь тревожным ожиданием стычки. Можно бы поохотиться. Или остановиться в каком монастыре помолиться. Или во встречном городе потешиться. Но время дорого! Надо спешить.

Плохо, когда в дороге тоскливо, но еще хуже, когда привязывается еще и хворь. На большаке это запросто – сколь не кутайся в одежды, все равно не один, так другой сквозняк достанет. Вскоре, как проехали Ярославль, властителя Руси начал донимать жар. Потом сухой кашель. Потом вроде бы прошло. Потом хворь вернулась – на этот раз вставила в суставы. Заныли, да так, будто не к дождю, а к вселенскому потопу.

Утром того дня, в коий предполагали въезжать в столицу, слуги спросили, мол, все ли в порядке, надёжа, в добром ли ты здравии? Ничего, отвечал им Шуйский, пусть трогают в путь, а он поспит на ходу, всю ночь, дескать, ворочался, не сомкнул глаз. С тем Ивана Васильевича и оставили.

Через несколько часов, однако, забеспокоились: не приказывает князь обедать, не благословляет привал, не останавливает возок, чтобы выйти до ветра.

Обнаружили великокняжеского опекуна без памяти, в луже пота, разметавшего одеяния, разодравшего на груди нарядный атласный зипун. Глаза закатываются, горло исходит хрипом – какая уж тут простуда!

Стрелой устремились в город, быстрее, быстрее, в Кремль. Летели галопом наперёд гонцы, хлеща нерасторопный люд направо и налево, гоня его с мостовой. Спешили к лучшим лекарям и – на всякий случай, как заведено – призывали духовников.

Резной возок, распуская из-под колес веера вешней воды, ворвался в крепость, заложил перед крыльцом Грановитой лихой разворот. Дверца распахнулась, десятки рук подхватили горячечного, потянули в дверь, в покои, на широкое ложе. И никто, конечно, не заметил, как из возка вместе с боярским телом вывалился неприметный цилиндрической формы кожаный короб, тут же втоптанный, вбитый сапогами челяди в чёрную грязь…