Alice Palermo - Вещие сны ноября

Прошу, не задерживайся сильно.

С любовью,

Сара

В глубокой задумчивости Христоф шел по пыльной лесной дороге, то и дело спотыкаясь о корни, которые торчали из-под земли подобно огромным змеям, извивались и путались под ногами.

«Ох, разве в ветре дело, мама! Разве в ветре дело…»

Мох на прохудившейся крыше расцвел белизной. Мелкие цветочки издали походили на снег, разрушая и без того шаткий во времени мир.

«Сейчас я приду, а там ты, несомненно, уже ждёшь меня.

Десять лет ждёшь, что заскрипит калитка,» – так думал он на подходе.

Минута, еще одна, и вот он уже стоит у ограды, обрамляющей родной дом. И пальцы нервно бегают по прогнившим дощечкам.

Одно усилие отделяет его от всего, про что он забыл на долгие годы странствий.

Тогда, десять лет назад, он стоял точно так же, ощущая особенно остро кончиками пальцев все изгибы и неровности древесины, не решаясь оторвать руку. Будто что-то держало его, говорило, что если он уберет ее сейчас, то навсегда потеряет огромную часть себя, ту, с которой все начиналось. Но он ушел, ушел на долгие десять лет, и вот сейчас вновь стоит и скользит рукой по доскам совершенно другой человек, воспитанный штормами, расчесанный морским бризом, прошедший на своём «Бумеранге» все океаны.

Но, как известно, бумеранг всегда возвращается, и этот вернулся в родную гавань, и вернул сына матери, хоть ненадолго, до следующего рейса, но бродяга вновь обрёл дом.

Христоф толкнул калитку и прошел во двор. Сад слегка зарос, но кое-где по-прежнему цвели маки – любимые цветы Сары. Когда-то ими был засажен весь участок, потом их вытеснили розы, незабудки и яблони. Юноша усмехнулся. Одну из них он сам сажал, еще будучи ребенком. Вместе с матерью они таскали воду, она все твердила, что все труды, вся энергия, которую мы тратим на растения, передаётся им, говорила, что цветы живые, и любила разговаривать с ними по вечерам. Христоф не раз обижался на то, что она проводила с ними больше времени, чем с собственным сыном.

На одной из яблонь до сих пор висела качель, которую повесил его отец. Он сел на нее и легко оттолкнулся. Ветка заскрипела под его весом. Когда ушел отец, он был совсем маленьким. В тот день мама сначала долго плакала, а потом всю ночь провела с цветами. Разговаривала.

Юноша почувствовал, как мурашки побежали по его коже от воспоминаний, и он поспешно пошел к крыльцу. Все перила до сих пор пестрели цветастыми мазками – когда ему было шесть, они с Сарой решили раскрасить крыльцо, чтобы гостям становилось весело, когда они стояли у порога.

Христоф постучал.

Молчание было ему ответом.

«Должно быть ушла к соседке за молоком.»

Юноша отворил дверь – она никогда не запирала её – и ступил внутрь. Его тут же окутал запах сырости и пыли.

«Мам,» – прокричал он. На столе было пусто. Ветер колыхал белую скатерть.

«Как всегда идеально чистая.»

Он шагнул вглубь дома, прошел мимо косяка, на котором красовались корявые надписи: «Хрис, 6 лет», «Хрис, 8 лет»…

Юноша невольно улыбнулся. Сколько жизни было в этой дощечке!

Сколько прожитых минут, сколько счастья и беспечности таилось под неряшливыми штрихами и буквами!

«Хрис, 14 лет», «Хрис, 15 лет». И дальше – пустота.

«Я вернусь, как переменится ветер, обещаю.»

Улыбка ненадолго спала, но вскоре явилась вновь: юноша стал спиной и поставил зарубку. Приписал: «Капитан Хрис, 25 лет.»

Солнце пробежалось лучом по косяку. Следом за ним терпкий взгляд соскользнул на тумбочку. Там, рядом с семейной фотографией, стояла небольшая вазочка. Христоф подошел ближе и принялся рассматривать её. Обычная, медная, с белой полосой, обрамляющей её, на которой красовалась надпись на двух языках.

«Мама так любит все старое. В особенности латынь.»

Надпись гласила

Hic dormit phoenix

Здесь спит феникс

В ту минуту, когда взгляд Христофа упал на аккуратно выгравированную фразу, все вдруг прояснилось для него, сердце невольно кольнуло, руки задрожали.

Отдышавшись, мужчина испуганно поставил вазу обратно и, медленно перебирая пальцами лохмотья письма в кармане, побрел в сад. Там он сел среди маков, запрокинул голову и, глотая невольно подошедшие к горлу слёзы, прошептал: «Пройдут года, и феникс проснётся вновь.

Проснись и ты.»

Ветер шелестел меж притихших стеллажей. Из книг не слышались голоса забытых героев, не раздавались пушечные выстрелы, не пахло цветущей вишней. Городская библиотека уже много лет одиноко стояла в самом центре многолюдной площади, окруженная суетой шумных улиц, как необитаемый остров тишины и спокойствия. Шагни внутрь – и ее каменные стены оградят тебя от всего прочего, укутают в теплые объятия, и не будет для тебя больше существовать ничего в этом мире, кроме сотен тысяч пыльных корешков и пожелтевших страниц. Когда-то ее темные залы кишели людьми – тогда не умолкали в коридорах крики Наполеона, вместо стен темнело расступившееся красное море, а на потолке, в глазах Болконского, безустанно белело такое бесконечное небо. Но теперь ее залы опустели, море ушло, а Андрей спит сладким сном где-то на самом верху стеллажей, и лишь облезлые мыши изредка волнуют его безмятежные грезы. И библиотека вся дремлет вместе с ним, но как ни вечен сон ее, приглушенные шаги однажды должны были пронзить тишину, спокойное дыхание – спугнуть застоявшийся воздух.

Андерсен ступил внутрь. Следом за ним, прячась в тени его вздохов, шел силуэт. Вместе они пробирались все дальше в лес, полный загадок, проходили поворот за поворотом, пока ни оказались в самой его чаще. Тогда мужчина остановился и провел тонкими пальцами по запылившимся корешкам, на которых сохранились следы сажи. На его лице заиграла таинственная улыбка.

– Они здесь, – журналист взглянул на силуэт. В темноте чиркнула спичка. Зажглась свеча.

– Посмотри, – Андерсен обратил взгляд на свечу, – С нее все началось. Маленькая свеча, сотни свечей, сотни огоньков, дарующих свет. Всего-то. И труд стольких поколений исчез, растворился в ночи.

– О чем ты? – из темноты показалось лицо Христофа.

– О чем я? О многом, мой друг, о многом. О времени, о людях. Видишь эти книги? Одна полка, всего одна полка, какие-то десятки книг – вот и все, что сохранилось. Да и те лежат в заброшенной библиотеке без дела уже столько лет. А их были тысячи, десятки тысяч!

– Но что стало с ними? Пожар?

– Нечто большее. Говорят, сама природа, сам Бог в тот час отомстил людям за все их грехи. 1755 год. Осень. Самое начало ноября. Лиссабон, один из самых процветающих городов Европы, готовится к празднику – грядет Собор всех святых. Представь, во всех церквях, во всех домах горят свечи, толпы людей бегают, суетятся, заходят в лавки, и тут, в сумеречной мгле, над городом нависает чудовище. Землетрясение разрушает половину зданий в городе, свечи, упавшие от мощнейших толчков, поджигают оставшиеся. В церквях, или том, что от них осталось, горят иконы, объяты пламенем лики святых, в библиотеке превращаются в пепел тысячи рукописей, тома записей о важнейших научных открытиях, зарисовки, описывающие судьбы экспедиций… Корчатся от боли люди, раздавленные остатками некогда величественной, прекраснейшей архитектуры, тайны которой будут утеряны навеки. А затем лежащий в руинах, объятый пламенем город накрывает сильнейшее цунами, уносящие остатки уничтоженной культуры в открытое море. Собор всех святых. Прожженные иконы, истлевшие фолианты. Тысячи бездыханных тел. За какой-то час один из богатейших городов Европы превратился в груду обломков, припорошенную пеплом, омытую солью. Эти книги, эти забытые всеми книги – последнее, что осталось из семидесяти тысяч томов.