Владимир Маталасов - Гипербола жития. Авантюрно-приключенческий роман-фэнтези

– Всё, Абрамыч, заземляюсь! – торжествующе объявил Чубчик. – А вы уж как хотите.

Иван Абрамыч перечить не стал. Он оставил своего друга наедине с природой. Это предоставило тому возможность не только страдать и изнемогать под грузом свалившихся на них впечатлений. Это позволило ему погрузиться в углублённое, творческое переживание, полное вдохновения и практической целесообразности.

– Ну что ж, а я в таком случае воскрыляюсь, – объявил в свою очередь Бабэльмандебский, – и улетучиваюсь… Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой…

Тихо напевая, он направил свои стопы в сторону, откуда и пришёл, чтобы занять себя каким-нибудь общественно-полезным делом. Фёкла Авдотьевна быстро очертила круг необходимых работ, поставив гостя в самый его центр. Завтра суббота, банный день. Требовалось произвести заготовку дров для топки печи и бани на завтра. Посетить деревенский магазин на предмет закупки яиц для выпечки деревенского хлеба и пирога с ежевикой.

С поручениями Иван Абрамыч справился достойным образом. Пребывая в деревне, приобрёл дополнительно ящик пива, а у деревенских ребятишек купил ведро раков. Они с удовольствием помогли приезжему доставить его покупки до дому, за что и были поощрены премией в виде энного количества дензнаков.

– Если что, дядя, то мы и ещё можем, – начал было самый главный из них.

– Это мы учтём, мальцы, – не дал договорить Бабэльмандебский. – Ну, а теперь, каманчи, гуроны, делавары, ирокезы! Вперёд – к своим вигвамам!

Ближе к вечеру были наколоты дровишки и собран кузовок ежевики. Вернулся с «посиделок» и Манюня Чубчик. Он остался весьма удовлетворён ими.

В период первого знакомства Бабэльмандебского с Чубчиком тот в своих последних произведениях проводил красной нитью философию теней, их извечную борьбу друг с другом и против третьего лишнего. Это были картины-светотени, например, оттеняющие силуэт коровы на фоне увядающей природы.

Иван Абрамыч считал себя знатоком и ценителем изобразительного искусства. В картинах Манюни его поражала прежде всего насыщенность палитры. Он без конца готов был утверждать и доказывать каждому сомневающемуся, что в его полотнах присутствует отдалённая перспектива, кажущаяся перпендикулярность, постепенно и незаметно переходящая в векторность; что симметрия чудесным образом перекликается с пространством; что воздуха в полотнах становится намного больше положенного; что за последнее время в творчестве его друга, наряду с эмоциональностью и динамикой, стала преобладать некая экспрессия что ли, выливающаяся порой в художественный, психологического характера, экстремизм. Чего только стоило одно лишь художественное полотно Чубчика под названием «Обнажённая в высоких зарослях крапивы». В процессе его первичного созерцания, особенно женским полом, у особо впечатлительных и тонко воспринимающих чувствительных натур, на теле сразу же выступала крапивница, появлялись зуд и жжение всех частей тела.

Или же взять, к примеру, картины «Жующий лимон» и «Пчелиный укус в кончик носа». Ассоциации при их просмотре были одинаковыми и адекватными: обильное слюноотделение, псевдопокраснение и псевдораспухание носа. Были и такие полотна, как «Укол в ягодицу» или «Чрезмерно тужащийся», и так далее.

По глубокому убеждению Бабэльмандебского подобное направление в деятельности Чубчика является гиперболой его художества, при этом, амбивалентность – она как бы предполагает созерцательную полифоничность.

По причине психологической направленности этих картин и исходящей от них угрозы для жизни и здоровья человечества, некоторые слабонервные любители живописи грозились даже прикрыть эту лавочку, чтобы другим неповадно было.

Под вечер с пастбища явились Матильда с Горацием, экскортируемые лохматым псом.

– Это мой Шельмец, – пояснила Фёкла Авдотьевна, рукой взлохмачивая свалявшуюся шерсть зверя, – лучший друг и верный помощник. На зорьке отгонит скотину на пастбище, вечером пригонит обратно. И напоминать не надо. До чего ж, я вам скажу, смышлёный, самостоятельный пёс.

Шельмец в это время недоверчиво, с большой опаской и подозрением, обходил и обнюхивал со всех сторон непрошеных гостей. Он негромко ворчал и пофыркивал, видимо, выражая подобным образом своё недовольство возникновением ряда новых обстоятельств, нарушавших прежний размеренный расклад его собачьей жизни.

Хозяйка в сенях загремела вёдрами, направляясь в хлев к своей Матильде, теребовавшей своим мычанием освободить её от тяжкого молочного бремени. Шельмец успокоился и хозяином стал обходить двор, суя нос свой в каждую дыру. Отдыхающие расположились на лавочке за столиком под раскидистой яблоней, что росла напротив избы.

Только начало смеркаться, на горизонте замаячила фигура деда Пескаря.

– Мир дому твоему, Авдотьюшка, – вымолвил он, поравнявшись с калиткой, – а заодно и гостям твоим.

– Смотри кто к нам пожаловал! – всплеснула руками баба Фёкла. – В какие-то веки! Видать кобыла в лесу сдохла! Сам Макар Макарыч Магарыч, собственной персоналией, явился не запылился. Как там Домна-то поживает?

– Домна? А что Домна? Дай Бог ей здоровья. Намедни упокоилась, сердешная.

– Да что ты мелешь, чёрт старый? Рехнулся что ли? Я её вчерась ещё вечером видела.

– А раз видала, то чего спрашиваешь? Аль не рада моему приходу? А ведь когда-то о том только и мечтала.

– Так когда это было?! Таперича всё это мхом поросло.

– А вот ты мне и покажи конхретно все те места, что мхом поросли.

– Ну взять, к примеру, хотя бы тебя и всю твою стручкообразную фигуру, – огрызнулась Фёкла Авдотьевна.

– А ведь така язвительна, стервоза! – обиделся дед Пескарь. – Все вы бабы, от природы, существа о-очень эгоистичны. Какая же всё-таки в тебе – этакой закавыкой – степень бодючести и кусючести сидит, а?! Ехидна галапагосская!

– Сам стручок! – не осталась в долгу баба Фёкла. – И там, где ему не положено быть, у тебя тоже стручок. Тьфу, смотреть противно. Сморщенный, никчёмный, никудышный.

– Это когда ж ты всё это видела – твою маму в куличи?!

– Когда ты дрыхнул на печи!

– Подглядывала, значит, интересовалась? Со свечой работала.

– Нет, с хфакелом! И молод ты ещё со мной таким тоном разговаривать, сопляк. Ты ещё только под стол начинал ходить, а я к тому времени уже вкушала…

– А чавой-то это ты вкушала?

– А вкушала я плоды своей привлекательности.

– Она как! Ой-ой!

– Вот так. И не ойкай мне тут. Бывалочи этак правую бровь выгну дугой. Левым плечом поведу. Как бы невзначай малость бедро правое оголю. Глядь, а у кавалеров-то моих тут же все пуговицы враз на штанах так и отскакивают, так и отскакивают. Ох, какá была я сексуальна в девках-то, такá уж сексуальна…