Сергей Григоров - Пренебрежимая погрешность

Зажглись информационные экраны. Малый, вспомогательный, высвечивал лишь оценки состояния физического и психического здоровья членов команды-22 – все бодрствовали и пребывали в отличном настроении. От их начальника, Вана Лусонского было сообщение: на сегодня назначен званый обед, приглашен старший помощник капитана; всем к такому-то часу быть в банкетном зале номер три, дресскод – смотри приложение.

На главных информационных экранах шла обычная подборка общекорабельных новостей: текущие галактические координаты «Элеоноры», характеристики окружающего космического пространства, огромный массив постоянно контролируемых технических параметров, в отдельных окошечках, раскрывающихся от одного только взгляда на них, показывалось, чем заняты звездолетчики сейчас, каковы дневные планы их работ, и так далее. При желании можно было понаблюдать за любым членом экипажа – от юнги до самого капитана – при исполнении им служебных обязанностей. Можно было лично поучаствовать в любом производственном совещании, дать свои предложения, покритиковать. Он никак не мог привыкнуть к такой открытости.

В свое время ему объяснили, что в Галактическом Содружестве одну из главных причин возникновения в прошлом общественных волнений устранили самым принципиальным образом: обязали все земные общины следовать единому закону, налагающему запрет на искажение или засекречивание любой информации. Каждый имел право знать все и обо всем. Однако жизненные реалии оказались несовместимыми с подобной открытостью. В сфере социально значимых профессий развились свои языки, понятные только посвященным. Он много раз присутствовал на различных медицинских консилиумах, где обсуждалось состояние его здоровья, но почти ничего не понимал из того, что говорили врачи. Изменились и этические правила поведения: считалось крайне неприличным ставить в неудобное положение собеседника и задавать прямые вопросы, на которые тот не желал отвечать. Кроме того, заматерело зарождающееся на заре компьютерной эры искусство закапывания файлов в информационном мусоре.

В прошлой жизни он видел тогдашние, весьма несовершенные компьютеры только издали. Здесь без общения с интеллектуальными машинами нельзя было и часа прожить. После воскрешения он упорно овладевал новыми для себя навыками. Однако, несмотря на все старания, путешествия в виртуальной реальности давались ему с большим трудом. Предприняв несколько безуспешных попыток докопаться, что на самом деле думают о нем теперешние и какие планы в отношении него строят, он убедился: все, что ему действительно не положено знать, сам он никогда и не узнает, сколько б времени он ни потратил на сидение за компьютерным пультом. Вот тебе и доступность информации!

Принять личное участие в работе экипажа? Возможность чисто теоретическая. А на практике – чем он, при его уровне знаний, может быть полезным? Сейчас, например, полным ходом идет подготовка к выключению реактивных двигателей и переходу в илин-парковый режим набора скорости. Что он может по этому поводу сказать, совершенно не представляя, как не-ракета вообще может ускоряться в безвоздушном пространстве?

Раньше ему удавалось испытывать чувство быть нужным другим людям. Но все привычное утонуло в веках, осталось разве что… Мгновенное воспоминание включило миниатюрный аудиплеер, прилепленный к уху. Раздалось смутно знакомое «утро красит нежным светом стены древнего…». Вчера перед сном он поставил подборку песен, созданных за несколько десятилетий до своего первого рождения. Хорошие песни. Добрые. Задорные. Теребящие душу. А вот те, что были написаны в год его смерти, почему-то не вызывают никаких ассоциаций – ни приятных, ни неприятных. Словно бы та, прежняя жизнь заранее, еще перед физической смертью бесповоротно отторгла его.

Но он чужой и в этом мире «далекого далеко». Поначалу, когда приходилось приспосабливаться к новым условиям существования, его томило неясное чувство какой-то огромной потери. Потом добавилось ощущение полнейшей никчемности. Все, чего бы он ни пожелал, почти немедленно исполнялось. Будто бы попал он после смерти в рай, но болтается в нем никому не нужным телом. Ему нечего здесь делать. Нет у него ни цели, ни планов на будущее. Ни знаний, ни профессии, ни какой бы то ни было полезной работы. «Учись», – говорили ему. Но учеба – это же не само дело, это подготовка. К чему?

Вон, с явной неприязнью подумал он, летят космолетчики за тридевять земель к какому-то Шару. Только несколько раз возникали мгновения, когда действительно чувствовалось: да, летим, изменяем скорость, пол уходит из-под ног или, наоборот, тело наливается тяжестью. Все остальное время как на обычной земле. Ходишь по бесконечным палубам как внутри большого закрытого здания. И это у них называется тяготы и лишения!?

Мысль о звездолете породила новую цепочку неприятных переживаний. Дернуло его сказать «хочу поучаствовать в космической экспедиции». Сказал – и забыл. Потом ему предложили: готовится полет на небольшое расстояние к очень интересному объекту, созданному на заре возникновения нашей Метагалактики, хотите лететь? С большими колебаниями – ну какой из него астронавт-исследователь! – он согласился. Мучаемый сомнениями, несколько раз хотел отказаться. А потом случайно наткнулся в компьютерной сети на переписку по поводу включения его в состав экспедиции Благова к Шару – уйма ходатайств, возражений и подтверждений, экспертных заключений солидных организаций… Ну как после этого взять свои слова обратно? И что они в нем нашли?

Завели как-то Яфет с Ником Улиным разговор, что можно бы и быстрее набирать скорость. Уж больно монотонно проходят дни за днем. Утомительно, видите ли.

– Я полагаю, что Благов старается исключить малейший риск, и в этом он прав, – сказал Ник Улин. – Не надо торопиться, когда можно не торопиться. Ускорение в две единицы – самый безопасный режим разгона.

– Но ведь нам очень долго придется набирать ту скорость, что была объявлена! Около ста тысяч километров в секунду, как я помню, – зачем так разгоняться? – не унимался хола.

– Этой скорости требует проверенная в предыдущем полете точка выхода из надпространства около Шара. Нас же никто не гонит. Тысячи и миллионы лет Шар существовал сам по себе. С тем же успехом он подождет нас, как бы мы ни задерживались.

– Ускорение в две единицы – это сколько? – машинально спросил он.

Яфет внимательно и, как показалось, немного удивленно посмотрел на товарища.

– Это два «же» – удвоенное ускорение свободного падения на Земле, – решил все же ответить, поняв, что Алексей Сковородников его не разыгрывает. – Около двадцати метров в секунду за секунду. С такой малой перегрузкой нам ускоряться целых два месяца!