Константин Шахматский - Ворона кайская

– Я целиком ваш, Екатерина Ивановна! – воскликнул чиновник.

Но слова, что в следующее мгновение услыхал Салтыков, повергли его в шок.

– Избавьте нас от этих сплетен, Михаил Евграфович. Тем более, ежели все они – ложь. И только в этом случае двери нашего дома будут для вас открыты.

– Но, как?! – вскричал Михаил в отчаянии.

– Не знаю, – ответила женщина, – Решайте сами.

Отрешенно, будто бы все это происходило не с ним, Михаил поставил на стол предназначенную для Елизаветы Апполоновны маленькую бархатную коробочку, медленно встал, оправляя за полы задравшийся вицмундир и, кивнув в сторону Екатерины Ивановны со словами «позвольте откланяться», понуро побрел прочь.

Внизу он принял из рук камердинера пальто и вышел на улицу. И только здесь чувство несправедливой обиды адским костром обожгло его внутренности, а в горле застрял тошнотворный предательский ком.

Тем временем в гостиной появилась Лиза.

– А где Мишель?! – воскликнула она, увидав сидящую в одиночестве маменьку.

– Только что вышел, – отвечала Екатерина Ивановна, промокая платочком краешек глаза, – У Михаила Евграфовича появилось неотложное дело. Кстати, перестань называть его Мишелем. Он много старше тебя, и это неприлично.

– Жалко, – расстроилась девочка, – А мы как раз сегодня хотели разучить терцию….

– Не переживай, Лизонька. Он еще явится.

– Когда же?

– Завтра, …быть может, – ответила мать.

– А это что? – удивилась Лиза, подойдя к столу.

– Михаил Евграфович оставил.

– Для меня?! – обрадовалась девочка.

– Должно быть, подарок.

«Д. Е. Салтыкову

Извини меня, любезный друг и брат, но не могу не поделится с тобою нынешним чрезвычайным происшествием. Знаю что это плохо, всякий раз посвящать тебя в неприглядные стороны моего существования в этом проклятом захолустье, но ничего не могу поделать, так хочется поделиться.

Представь себе, вокруг меня кляузники и предатели, в окружении которых и рта нельзя раскрыть, а тем более что-то предпринять, как тут же возникают о тебе такие нелепейшие сплетни, что лучше и не знать о них вовсе, а тем более бороться с ними, повергая себя тем самым в пучину еще больших небылиц и злоключений….

Сегодня 3-м часу дня вернулся из Слободского (был там по ревизским делам городской управы). Прямиком в правление. Глядь, на столе два письма от известной тебе особы. Бросился спрашивать, кто принес, – никакого ответа. Лишь один регистратор сказал, что письма оставил некий чиновник, проездом из Оренбурга в столицу, что ждал меня с самого утра, да так и не дождался – спешил ехать дальше. Фамилии своей, конечно же, не назвал… И самое возмутительное в том, что конверты были вскрыты! Кто это сделал и зачем, теперь не узнать, но содержание писем стало известно, буквально, всем. Смею утверждать так же, что некоторые эпизоды из них дошли и до губернатора. А учитывая наши натянутые с ним отношения, вряд ли сие обстоятельство добавит авторитета в его предвзятом мнении обо мне. Ведь тем же вечером я узнал еще одну новость о себе самом, причем, от самого Наиглавнейшего: будто бы переводят меня в Уфу на ту же должность – советником губернского правления. С чем он меня и поздравил, опережая события.

Вот тут я задумался, брат мой, ведь вся переписка на эту тему, ранее с Перовским в Оренбург, а теперь с Ханыковым в Уфу происходила частным порядком, через людей, которым я решительно доверяю. Точно так же, как я не могу усомниться в твоей честности, передавая через тебя свои письма к Наталье Николаевне. Кстати, м-м Середа, находясь в Оренбурге, так же хлопотала за мой перевод перед тамошним начальством. И об этом можно было бы узнать, только прочтя письма. Вот я и думаю: ужели не в первый раз читают? Ужели некоторые из них и вовсе не дошли до моих рук?

Но, хватит о грустном. Думаю, как человеку, посвященному в мои тайны, тебе будет не безынтересно узнать, как обстоят дела у нашей м-м Середы в преддверии скорбной годовщины по ее мужу Акиму Иванычу. Пишет она, что живет хорошо, что оба сына, отданные по военной линии в кадетский корпус, успешно учатся. Особенно умиляется Николаем, переведенным из столицы к ней в Оренбург – так он становится похож на своего отца, вылитая копия.

Пожалуй, на этом и кончу. Не хочу утомлять своим нытьем и жалобами. Прошу тебя лишь перецеловать всех своих деток, а так же передать мой искренний братский поцелуй сестрице Аделии. Желаю тебе всего лучшего и прошу не забывать искренно любящего тебя

М. Салтыкова.»

Складывая письмо, Михаил увидал, как подъехала к особняку коляска, как выпрыгнул из нее Минх с товарищем и как направились они в дом, обивая в сенях прилипшую к сапогам грязь. Старый Платон, спохватившись, что не закрыл на дверях щеколду, бросился преградить путь визитерам, но приятели уже стояли на пороге, хмурые и озадаченные предстоящим событием.

– Здоровались уже, – кивнул вместо приветствия титулярный советник.

Салтыков кивнул в ответ.

– Здравствуй, Миша, – поздоровался пришедший с другом секундант со скромной фамилией Иванов.

– Ну, а где твой помощник, – буркнул Минх, оглядев комнату и остановив свой взгляд на растрепанном камердинере, – Этот, что ли?

– Нет. Сейчас пожалует.

Владислав Алексеевич искал глазами куда бы сесть и, не найдя ничего лучшего, облокотился на секретер, побрезговав продавленным диванчиком у стены.

– Как у тебя тут, – не закончил он фразы, как появился Василий Ефимыч, запыхавшийся, и в промокшем плаще.

– Господа уже в сборе!? – воскликнул он, отряхивая шляпу, – А я все гадал, опоздаю к началу или нет. Время-то позднее.

– Да уж, – хмыкнул Минх, – ежели господину Салтыкову вздумалось бы сей час стреляться, то это выглядело бы весьма затруднительно. В такую-то темень.

Круковский изобразил на лице некую пародию улыбки на незадавшуюся шутку чиновника и, пройдя к столу, кивнул Михаилу:

– Евграфыч, готов ли?

– Готов, – твердо сказал Салтыков, пряча конверт в ящик стола.

Дядька Платон хлопнул себя по ляжкам и скрылся в кухне, там и закрывшись.

Шутка по поводу «стреляться» была и в самом деле не смешной, потому как могла воплотилась на практике. Каких-то пару часов назад Салтыков уличил в разжигании слухов того самого Минха, став случайным свидетелем омерзительного разговора. Компания чиновников стояла на улице, ожидая извозчика, а сам Михаил только что выходил из канцелярии, собираясь домой. Владислав Алексеевич, смеясь и жестикулируя, говорил приятелям:

– А наш-то, Монрепо 1 1 Прозвище Салтыкова. , перевода в Уфу ждет не дождется! Уж кого он там соблазнил, на сей раз, доподлинно не известно, однако дело настолько решенное, что сам Наиглавнейший уже помогает ему собирать чемоданы и крестит в спину!