Константин Шахматский - Раскольники

Салтыков ринулся вперед, готовый ломиться в закрытое окно, но раскрыть свое инкогнито. Он желал рассказать Софи, что опять уезжает и неизвестно когда вернется; что в качестве напутствия требует-таки ее (дружеского или сестринского) поцелуя или, …на худой конец, простой улыбки.

Он уже взобрался ногами на какой-то пенек, подтягиваясь на руках до подоконника, как тут… в комнате появился мужчина. И это был муж Софьи – Николай Васильевич. Супруги стали о чем-то беседовать. Разговор их, поначалу спокойный и размеренный, постепенно перешел на повышенные тона. Говорили они громко, но до слуха Михаила доносились лишь отдельные фразы. Николай Васильевич яростно жестикулировал, наступая на Софью Карловну. Бедняжка поначалу кричала ему в ответ, но потеряв всякое терпение, швырнула в супруга книжкой. Закрыв лицо руками, она зарыдала, и плечи ее судорожно задергались.

Наблюдая эту картину, Салтыков почувствовал себя вором, тайком и безо всякого разрешения проникшим в чужую тайну, в которую нельзя вникать никому, даже под страхом смерти. Ведь через пару минут ссора супругов закончилась актом обоюдного примирения. И Михаил стал невольным свидетелем этого драматического и полного любовной страсти акта. Да-да! Он смотрел на все это и, что самое страшное, не мог отвести глаз. Белые юбки Софьи Карловны мелькали в воздухе, а грязные каблуки туфель Николая Васильевича истерично скреблись по паркетному полу.

В какой-то момент ноги Салтыкова соскользнули с мокрого пня, и Михаил с грохотом повалился на землю, ломая под собою кусты смородины. Окно, в которое он только что бессовестно подглядывал, распахнулось, и из него высунулась голова доктора с растрепанными волосами:

– Кто там?! – крикнул доктор, едва различая барахтающуюся в сырой траве и опавших листьях фигуру.

В кабинете управляющего горела одна только лампа. Генерал-лейтенант устало восседал в своем кресле, тяжело дыша. В дальнем конце кабинета, куда едва доходил свет, сидел другой господин, закинув ногу на ногу. Посередине стоял Аверкиев и докладывал.

– Труп с прострелянной головой. В Рогожском участке лежит. Сам видел. Пристав – дурак. Ничего про покойничка так и не выяснил. Беспокоится не о чем, Ваше превосходительство.

Леонтий Васильевич кашлянул. Ему, как будто, нездоровилось.

– Ну, это не вам решать, господин коллежский асессор. На кладбище были?

– Так точно, Ваше превосходительство, был. Труп возле Никольской часовни нашли. Разговаривал с местными. Никто убийц не видал. Да, вот еще что.

Аверкиев замялся.

– Говори, – небрежно шевельнул пальцами генерал-лейтенант.

– Мельхиседека взяли. Вернее, как взяли: вместе с трупом в полицейский участок свезли, допрашивали.

Леонтий Васильевич замер.

– Через пару часов выпустили, – кивнул коллежский асессор.

Дубельт выдохнул, и принялся массировать переносицу.

– Понятно. Что еще?

– Все, – пожал плечами Аверкиев, – Остальное – мелочи.

Управляющий III Отделением из-под руки взглянул на чиновника.

– Мелочей в нашей профессии не бывает, господин коллежский асессор. Говорите, что?

– Не знаю, заметил ли кто в участке, но височки у нашего покойничка пострижены по-военному. Мне, как бывшему офицеру, сразу в глаза бросилось. Несведущий человек, или разгильдяй какой, может и не увидит вовсе, но попадись дотошный следователь, – появится ниточка.

– Правда?

– Да.

Дубельт опустил ладонь на зеленый бархат стола.

– Ладно, господин Аверкиев, ступайте. Как понадобитесь – вызову.

Когда коллежский асессор ушел, Леонтий Васильевич опять закашлялся. Помощник управляющего, Адам Александрович Сагтынский, спокойно сидевший в дальнем конце кабинета, поднял голову. Худощавый, седой, внешне он был похож на кардинала Ришелье, такой же немногословный и загадочный.

– Слыхали? – спросил Дубельт, вытирая платочком рот, – Височки у него особенным образом подстрижены!

– Да, Ваше превосходительство, – отвечал Сагтынский из темноты, – Упущение.

– Где вы этого Смирнова, покойничка, выкопали?

– Год назад с затонувшего транспорта Неман сняли. Сам транспорт на рифах разбился, команду расформировали, его я лично из дюжины кандидатов выбирал.

– По какому принципу?

– Ну-у, – Сагтынский замялся, – Силен был, чертяка. Кочергу в узел завязывал. Поэтому и взял.

– Морячок, значит.

– Капитан-лейтенант.

– Однако, – задумчиво произнес начальник штаба, складывая платок в карман, – Не велика птица, но человеческого обращения требует. Вы, Адам Александрович, как все закончится, проследите, чтобы с ним по-божески обошлись. Похоронили как полагается, семью, ежели таковая имеется – обеспечили.

– Сделаем-с, Ваше превосходительство, – кивнул помощник.

– А вот с Мельхиседеком этим, будь моя воля, я бы по-другому обошелся. Честное благородное. Ведь теперь получается, что это его рук дело? Так?

– Так.

– Получается, что знал, кого грабил, разбойничек.

– Он уже объявлен в розыски.

– Ну, это само собой, – кивнул Дубельт, – Но я бы предпочел, чтобы его кто-нибудь из бывших сослуживцев выследил, по вашей III-й экспедиции. Слишком много на этом мерзавце замешано.

– Так точно, Ваше превосходительство. Именно он с Белой Криницей связи налаживал.

– Вот и я о том же…

Начальник штаба поднялся из кресла и, тронув звонок, направился в сторону шкафа с одеждою. Сагтынский тоже встал.

– Подай мне, голубчик, одеться, – кивнул Леонтий Васильевич вошедшему адъютанту, – Домой пойду.

Владиславлев распахнул дверки шкафа и извлек из него генеральскую шинель, пару раз обмахнув маленькой щеточкой.

– Но чтоб не быстро ловили, окаянного. Время у нас еще есть в запасе. Пущай немного побегает. Хуже не будет.

Сагтынский кивнул в ответ, мол, постараемся.

– Сколько там, в саквояже, было?

– Много, Ваше превосходительствою. На наши деньги перевести – четыреста тыщ.

Сагдынский задумался и добавил:

– Почти четыреста… Я ведь специально для этого дела Смирнова взял. Саквояж с дукатами, ох, не легонький. Пуда три весу.

– Понятно, – протянул Дубельт.

Дома Леонтия Васильевича ждали только сыновья со своими женами. В тесном семейном кругу поминали покойную Анну Николаевну. Супруга Дубельта скончалась год назад от тяжелой болезни.

В Сарапуле погода стояла отвратительная – все та же слякоть и собачий холод. Выпавший снег сразу таял, перемежаясь с дождем. Временами с реки дул холодный пронизывающий ветер, а колокола церквей в центре города звучали как-то неприятно, с дребезжанием, словно фальшивили. И все вокруг было ненавистно и омерзительно. Возможно, приедь чиновник в другое время, все оказалось бы по-иному. Но сейчас, даже городничий заискивал перед ним и лебезил через чур рьяно, что выглядело крайне противно.