Вадим Шильцын - Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Пока Олег Андреевич вскрывал пачку печатной бумаги, изречения его переросли в мощный монолог. Он распалился так, будто не с рабочего стула на колёсиках, а с трибуны центрального дома литераторов отчитывает незадачливого писателя, дерзнувшего взяться за неприподъёмную святыню: «Вместо того, чтобы честно мыслить в рамках своего подлого сословия, вы норовите протянуть щупальца к царям. Про грязь и нищету нам писать скучно. А ты представь, свинья, каково прошкандыбать от Казани до Питера пешком! В наше-то время поистаскаешься до неприличия, а что говорить про 1769 год? Плевать! Автору угодно иметь с царицей встречу! Перед тем, как такое брякнуть, неплохо бы вообразить нищеброда на приёме. Не на каждую паперть его пустят, а не то, чтобы в Зимний дворец! Ишь, размечтался! Беседу он имел… честь он имел! Императрицу он имел! Жопу свою поимей за углом!

Хоть бы учёл разницу в возрасте. Она для него старуха, но идиоту-писателю это в голову не стучит. Они хотят писать историю! Скопление бездырей! Скопление и оскопление! Скопцы! Скупость мысли! Скопидомы! Скопытятся пусть!..» – продолжая выкрикивать словеса, связанные промеж собой в большей степени созвучностью, чем смыслом, ответственный секретарь Московской Городской Организации Союза Писателей России заложил в принтер свежую стопку бумаг, и снова подкатился к монитору, чтоб запустить печать.

В комнату вошла Варя и поинтересовалась: «Олежек, ты чего югаешься?» – Варя не выговаривала «р», но делала это не так раскатисто, грубо и гортанно, как модно у журналистов и писателей, а совершенно иначе – женственно и мило, словно где-то в глубинах её нежного организма букву «эр» перевернули вверх ногами, превратив таким образом в мягкий знак.

Много лет назад, ещё не работая ответственным секретарём, но уже будучи засраком, то есть, заслуженным работником культуры, оказался Олег Андреевич в Ханты-Мансийске по поводу празднования Ханты-Мансийского дня города. Наткнулся он там на Варю, и был пронзён этой самой, превращённой в мягкий знак, перевёрнутой буквой «Р», когда молоденькая ханты-мансийка просто и беззаботно представилась ему, произнеся своё имя как экзотическую ноту, как небывалый звук, или предмет не из этой, не из земной жизни: «Вая».

Нежданная пауза наступила в его монотонно гудящей башке. Все тогдашние действия, ситуации и работы показались подёрнутыми серой пеленой неясной бессмыслицы по сравнению с образом, явившимся в фойе старого ДК, где он пережидал время до записи фонограммы.

Стоять бы ему там и по сей день в образе скифской каменной бабы, кабы не набежали операторы с режиссёрами, и не увлекли его в студию. Следуя за ними, Олег Андреевич сознавал, что не успел прийти в себя, или как-то ещё сосредоточиться на Вариной внешности, на её раскосых глазах, по заресниченному контуру которых заметался растерянно его собственный взгляд.

На губах и фигуре он подавно сосредоточиться не успел в той необходимой степени, в коей он сосредотачивался всегда, если надо было оценить даму. Ощущение восторженной небесности, промелькнувшей вскользь, и теперь утерянной навсегда, скребло его изнутри, повергая то в восторг, то в уныние.

Суета вокруг мешала Олегу Андреевичу разобраться в чувствах. Один помреж говорил чего-то другому про массовую баталию, которая была уж давно отрепетирована на сцене. В студии звучала симфоническая какофония, а двое артистов за стеклом вопили в микрофон: «Ура!», «Навались, ребята!» – и другие возгласы, гипотетически необходимые для покорения Сибири.

Олег Андреевич выпил по стопке коньяка с местным оператором, которого все называли – «Хозяин тайги» – подразумевая его условное главенство в студии.

Музыка закончилась, двое в вокальной перестали изображать ликующее войско, а первый помреж подскочил к Олегу: «Олег Андреич, вот, после этой массовой сцены на передний план выходит Ермак, и вашим голосом произносит эти вот слова» – он сунул в руки засрака роль, распечатанную на листе А-4.

Не успел Олег Андреевич вчитаться, как его запустили в вокальную комнату. Оказавшись за стеклянным окошечком, на том месте, где только что два артиста изображали казачье войско, Олег Андреевич почувствовал себя одиноко, и сообразил, что уныние ближе его душе, чем восторг. Восторг промчался мимо, а с ним навсегда останутся нелепые бумажки ролей, затёртые стены студий, равнодушные люди за стеклом, в операторской.

Углубляясь в уныние, Олег Андреевич нацепил наушники, встал к микрофону, и направил невидящий взор в текст. Буквы складывались в несколько слов, но слова отказывались нести смысл. Лишь кривляния пустого пространства представлялись Олегу Андреевичу в том, что предстояло произнести.

Краем глаза заметил он взмах руки помрежа за стеклом, и глубоким своим, рокочущим баритоном прочёл: «Здравствуй, земля Югорская! Принимай рать православную!»

Вот и всё. На этом кратком приветствии и заканчивалась роль Олега Андреевича в большом праздновании, для создания которого режиссёрско-постановочная группа, декораторы и звуковики, певцы, костюмированные коллективы и прочие оболтусы из Москвы запрудили все местные гостиницы. Абсурдная мизерность участия в общем деле, дутая значимость собственной фигуры и общая чушь ситуации нарисовалась перед внутренним взором Олега Андреевича, от чего он вздохнул, и констатировал: «Что за хрень я несу?»

Поначалу хохот людей в операторской был не слышен, а только виден через стекло, но вот, отворилась дверь, впуская волну взвизгиваний и всхрюкиваний, коими люди выражают крайнюю степень критического отношения к реальности. Помреж проговорил сквозь смех: «Ну, спасибо, Андреич! Потешил! Всё. Выходи».

За столиком, который у противоположной стены от пульта, уже наливали. Первый помреж хлопал Олега по плечу, похохатывал и сыпал заезженными перлами: «Голосина твоя золотая, Андреич! Как сказал, так до нутра проскрёб. Весомо, грубо, зримо, как сапогом по жолой гопе! Есть такие голосья, что дыбом встанут волосья!

Слыхал бы ты на репетициях, какой настоящий голос у нашего Ермака! Он только внешностью Ермак, а как начнёт говорить, то хоть с роли снимай. Его голосом только в сортире – «Занято!» – кричать.

Отсебятину твою отрежем, и вставим туда трек номер двадцать один. Жора! – помреж обратился к одному из операторов, который разливал коньяк по стаканам – Нормально записано, скажи?» Жора оторвался на миг от разливочного процесса, и выкрикнул профессиональный вердикт двумя словами: «Записьдубля никчему!»

Рука помрежа тянулась за стаканом, но сам он при этом давал руководящие указания оператору: «Только не забудь отрезать фразу после вздоха, и вздох отрежь, и сразу, без паузы втыкаешь „Славься“ Глинки. Сла-авься, славься, родная земля, славься та-ра-ра тара-тара-ра!..» – мотив подхватило несколько голосов, и стаканы взмыли в торжественном подобии тоста.