Лина Луисаф - Рыбка в клетке

Здесь тихо. Промышленность не успела протянуть сюда свои щупальца с присосками из предприятий и заводов и окутать небо облаком чернильного смога. Возможно, она со временем раскинет здесь свою сеть: заснуют менеджеры с деловыми бумагами, закрутятся в кожаных креслах директора, зазвучат бесконечные звонки – но сейчас здесь тихо. Ленивыми жуками греются на солнце автомобили, сонно и безопасно зевает из своего логова продавщица, в воздухе висят первые нотки знойного звона, трепетно и любовно касаются друг друга кленовые листья. Закрой глаза – и воображение очистит это место от зданий, словно из ниоткуда вырастет трава и распустятся цветы. Это дух не-города: бесхлопотный, несуетный, неспешный. Солнце невесомо и устойчиво. Оно не игриво, детям его не на чем порезвиться: ни проезжающего мимо транспорта, ни зеркальных пряжек на женских сумках, ни стекол очков торопящихся на лекции студентов – потому что нет ни первого, ни второго, ни третьего. Пастораль. Никаких резких движений и громких звуков – как сцена из немого кино или декорации к съемкам. Настолько неожиданно, что забываю пережитую неудачу и пытаюсь подобрать подходящее определение. Улица-призрак, которой нет на карте, потому что в полдень она появляется, а в полночь исчезает? Нет. Кусок города, выкупленный стареющим олигархом, ностальгирующим по тишине и покою? Нет. Это что-то живое, больше похожее на… зверя. Да, это зверь, и он спит. Нет, впал в спячку. Его нельзя будить. Его тихий сон ложится на безлюдные улицы, на многочисленные аллеи, переходы и тропки из сухой серой земли – той самой, которую изгнали из города, – на долговечные блоки квартир, на чисто подметенные дворы. Люди-блохи не разговаривают – чтобы не услышал, и не ходят – чтобы не почувствовал тяжести их шагов. Где-то прорвется ненадолго жизнь: исчезнет за углом чья-то спина, взлает собака, зашипит и заплюется радио – но тут же смолкнет из боязни разбудить. «Пусть спит», – читаю на лице прохожего. Я согласна с ним, поддаюсь его правилам, ступаю мягче. Пусть спит. Его грезы мирны и бессловесны, в его уши не ворвется гул, ноздрей не коснется запах спешки, и в сны не проникнет ничто неожиданное и выходящее за рамки обыденности. Они предсказуемы. Он помнит, что ему снилось вчера, видит это сегодня и знает, что завтра будет тоже самое – бесконечный повтор одной сцены. В своем ведении он в безопасности.

Сердце замедляет ритм, звучит реже и тише. Тело расслабляется. Собранность, принесенная из внешнего мира, улетучивается. Поступь теряет упругость, смягчаются мускулы шеи, опускаются плечи. Спина принимает привычную безвольную позу. Даже пальцы теряют хваткость и свисают безвольными кистями. Мне легко и уютно, почти так же комфортно, как там, в автобусе. Вокруг вырастают тонкие прочные стены новой скорлупки, чуть больше по размеру, чем старая. Она укроет от гроз и бурь, защитит от невзгод, снимет ответственность за собственную жизнь, позволит и дальше плыть по течению широкой, поблескивающей на солнце реки. Мой новый кокон, моя новая крепость, из которой никому не удастся меня вытащить. Я даже могу не стоять на месте, а делать шаги, перемещаясь вдоль стенки с внутренней стороны и дивясь дикости и хаотичности внешнего мира, не испытывая желания к нему присоединиться. Я буду стоять под вечным солнцем и глядеть, как людей снаружи хлещут дожди, холодят снега и мотают ураганы. Мне нет дела до их ценностей, упорно заставляющих их свершать все эти лишние телодвижения, ведь у меня нет своих. Нет и не будет, покуда надо мной светит солнце скорлупки и не нужно шевелиться и напрягаться. Буду двигаться вдоль стенки и наблюдать, как борются и живут другие.

Тепло. Так тепло, что хочется лечь и не шевелиться, и позволить чужому сну стать своим. Позволить зверю убаюкать мурлыканьем, прижаться к его теплому боку и уснуть, зарывшись носом в мягкую шерсть, смешать наши грезы и виновато вздыхать, добавляя свои хаос и сумятицу в его полное томной грации течение. Замечтавшись, я спотыкаюсь раз-другой, и сажусь на скамью. Странное ощущение, тело покачивается, будто я куда-то еду, но что-то мягкое не дает мне упасть. Ах да, это стенки моей скорлупки. Они не позволят мне вывалиться, не позволят упасть и расшибиться, они проследят, чтобы я чувствовала себя как в утробе матери. Наверное, новорожденные потому и плачут, что не хотят ее покидать. Просто не могут передать это словами. Ведь родиться или выбраться из кокона – значит приложить усилие, которому здесь места нет. Нелепо и смешно даже вспоминать свои попытки. Особенно сегодняшнюю. При мысли о пережитом позоре биение сердца ускоряется. Это место нельзя осквернять такими вещами, как движение против течения или движение с какой-то целью. Оттого здесь так мирно и спокойно. Мои прежние немногочисленные попытки и усилия не просто смешны – доставляют массу неудобных, как шерстяная одежда на голое тело, эмоций.

И оттого ощущение комфорта внезапно теряет свою полноту. Только что был в панцире, и вдруг – под него пробрался паразит и дырявит кожу, и чтобы избавиться от него, нужно скинуть свои доспехи, но скинуть их означает остаться беззащитным на поле боя. И я стою и осязаю, как на моих латах появляется первая, почти незаметная трещина, через которую к моей плоти лезут другие паразиты: Холли, Сергей, парень с плоским лицом. Они кусают меня вновь, и ощущение комфорта потеряно. Я пытаюсь его вернуть, но паразиты принимаются грызть панцирь изнутри. Меня охватывает негодование – как посмели эти твари появиться здесь, в священной обители кокона? Пытаюсь их смахнуть, скованные руки слушаются с трудом, паразиты проскальзывают сквозь непослушные пальцы, раззадоривают – и исчезают. Праздную триумф, но покоя уже не вернуть. Эти трое что-то сломали, ушли, оставив в стене бреши, через которые в мой старый мир внезапно ворвался свежий ветер. Он холодный – ведь явился извне, – сбрасывает оцепенение, заставляет поежиться. Застывшая лава в венах и артериях начинает согреваться и двигаться, толчками сообщая всему телу заряды силы. Я как новорожденный жеребенок – дайте мне немного времени, и освоюсь и со своей только что приобретенной силой, и со своими четырьмя тонкими ножками, и с центром тяжести, и с координацией в пространстве.

Старый мир раскололся, ветер стер его в пыль. Я дышу полной грудью, и мои легкие горят, вобрав в себя горечь, хаос, бег, испуг – все эти проявления внешнего мира, которыми люди живут. Но вместе с тем я чувствую, как оживает не только тело, но и разум. Вырвавшись из оков безволья, он начинает работать: генерирует массы новых идей, проектирует масштабные затеи, наконец, просто напоминает то, о чем забыла – о “Золотой Рыбке”. Хороша же я, что позволила одной мелкой неудаче загнать себя в тупик прошлого. Еще чуть-чуть – и мне бы из него не выбраться. Спасибо кусачим паразитам. Теперь это место не кажется мне мирным спящим зверем. Оно словно на глазах зарастает паутиной – не воздушной кружевной искусных ткачей, а тяжелыми рваными пыльными лохмотьями, которыми зарастают углы заброшенных домов. Она везде: на ветвях деревьях, на скамьях, на проводах. Она свисает с голов прохожих, но те ее словно не замечают. Теперь и люди похожи на нелюдей: с серыми неподвижными масками инертных лиц, широко открытыми незрячими глазами, застланными пеленой мутного стекла. Они все еще в скорлупке, а я гляжу на них снаружи. Так вот какой я была минуту назад, вот какой меня видели те, кто живут: слепым, безвольным, плывущим по течению существом. Но если я нашла выход, то они – нет. Надо их спасать. Я прижимаюсь к стенке и кричу: