Юлия Шумова - К цели по серпантину

Мама рассказывала, что была потрясена условиями, в которых содержались душевнобольные. Серое здание, окруженное высоким частоколом, и длинные-предлинные коридоры. Её вели мимо лохматых, бородатых людей в грязных пижамах. Кто-то просто бесцельно слонялся. Кто-то бегал без штанов, спустив до колен трусы, а один мужчина душераздирающе вопил, как животное. От этой гнетущей картины благородный позыв моей мамы быстро улетучился:

– Господи, ну зачем я здесь? Ведь сама напросилась! Поскорее бы ноги унести отсюда! Женщина, Вы куда меня ведете? Может я сумку отдам, а сама пойду?

Однако, сопровождавшая маму медсестра даже не обернулась. Мама оглянулась и поняла, что сама не выберется из лабиринта больничных коридоров. Да и что она скажет этой измученной уставшей женщине, если сейчас сбежит?

Вот они поднялись на второй этаж и подошли к палате. Медсестра указала на высокого полного черноволосого армянина. Мужчина лет тридцати пяти сидел на кровати, раскачиваясь вперед-назад. Медсестра указала ему на сетку и торчащую из неё колбасу. Глаза больного ничего не выражали. Длинные волосы спутались, а смуглое лицо было бледным. Мама зашла в палату и принялась доставать продукты из сетки: хлеб, колбасу, огурец, помидоры… Она делала бутерброды и протягивала мужчине. Тот ожил и стал один за другим поглощать куски с возвышающимися пирамидами из колбасы и овощей. Словно завороженная, мама наблюдала, как он со зверским аппетитом ест.

Вдруг с соседней кровати встал невысокий кудрявый человек и подошёл к ней. На маму смотрели живые, умные глаза. Лицо мужчины было очень худым, а взгляд просительным. Поняв, что мама обратила на него внимание, мужчина заговорил, отвернувшись в сторону и почти не шевеля губами:

– Здравствуйте! Я здешний больной. Я здесь не по своей воле, понимаете? Я бывший работник КГБ. У меня из родных только мать. Я провинился перед властью, и вот, видите, уже несколько месяцев здесь, и не верю, что когда-нибудь выберусь отсюда. Меня колют сильнодействующими веществами, это у нас в КГБ называется карательной медициной. Я постоянно сплю, и, наверное, меня залечат. Залечат от несуществующей болезни. Милая женщина, Вы сами, наверное, мать и должны понять мою мамочку. Очень прошу Вас, напишите ей и расскажите, что видели меня, и что я не сумасшедший. Я совершенно здоров, но психологически сломлен. Пусть она знает, что ее сын не преступник и ни в чём не виноват, а самое главное – не сумасшедший. А чтобы она Вам поверила, разрешите, я напишу ей письмо, а Вы отправите его по указанному адресу. Только, пожалуйста, никому, никому не показывайте его. Очень Вас прошу, помогите мне!

Пока душевнобольной отец семейства с непомерным аппетитом поглощал содержимое сумки, мужчина с соседней кровати быстро набрасывал в блокноте моей мамы ровным красивым почерком послание своей матери. Мама, конечно, отправила письмо по указанному адресу. Однако еще долго переживала увиденное и всерьез опасалась, как бы её саму не упекли за пособничество опальному КГБисту.

Вскоре наша семья пережила шок. Дело в том, что моя вконец угнетенная иммунная система настораживала докторов всё сильнее. Воспалительный процесс тоже делал свое дело – я неуклонно слепла. Один глаз уже ничего не видел.

– Ну, спасите зрение хотя бы на втором! – плакала мама.

Она сильно нервничала по любому поводу, часто бегала на переговорный пункт. Почти постоянно ворчала и дергала меня, как будто я была в чём-то виновата. Меня уже лечили в двух институтах, в том числе, в иммунологическом. В меня вливали, капали, вкалывали, втыкали электрофорезные проводки; два института проводили интенсивную терапию, но всё тщетно.

Видимо, в какой-то момент наступила передозировка, и мой мозг стал отключаться – прямо посреди дороги я начинала бредить. Ноги шли, но движения были беспорядочными. Я переставала понимать происходящее и не узнавала маму, потом останавливалась и ложилась на дорогу. Мама брала меня на руки, садилась, куда придется, и укачивала меня, словно младенца. Но ноги мои продолжали идти, а руки хаотично двигались. Мама приносила меня в гостиницу или съемную квартиру и с трудом укладывала в постель. Она отчаянно рыдала и буквально рвала на себе волосы. Мама боялась, что я потеряла рассудок, а лишиться рассудка – самая страшная беда!

– Мало того, что слепая, так ещё и безумная… А если проснется, а рассудок к ней так и не вернется? – горестно размышляла мама.

Но ее опасения были напрасны. Я просыпалась утром и вела себя как обычно. Правда, того, что было накануне, абсолютно не помнила. Мне казалось, будто я крепко спала. Меня долго расспрашивали врачи и мама, но тщетно, я ничего не помнила.

Родители приняли решение сменить больницу и обратились в офтальмологическую клинику Ленинграда. Мы переехали в Ленинград и жили на квартире у очень добрых и душевных людей. Они делили с нами комнатушку в коммунальной квартире и свой незатейливый быт. В Ленинграде нам посоветовали операцию, предполагающую вмешательство в головной мозг. Почти полностью атрофированный зрительный нерв можно было заставить работать, но лишь посредством этого вмешательства. Спасибо маме, она отказалась, и мы поехали в Башкортостан, в клинику Мулдашева. Меня поставили на учет, и я долгие 12 лет наблюдалась у специалистов этой больницы, где на мне перепробовали многие новейшие технологии по восстановлению зрения.

Институт Мулдашева славился уникальными операциями и специалистами мирового уровня. Там нам сказали, что время упущено:

– Вот если бы сразу к нам, но попытаться всё же стоит.

Меня снова положили в больницу, где было лишь несколько битком набитых палат и множество кабинетов. Мест в палатах вечно не хватало, и многие лежали в коридорах на диванах. Больные после операций под капельницей в коридоре. Мимо капельниц сновали пациенты с заклеенными глазами и нередко сталкивали штативы.

Персонал в клинике был доброжелательный и веселый. В палатах и туалетах бегали тараканы, а душ временами не работал. Но мне в этой клинике всё равно нравилось больше, чем в других. Тараканы и антисанитария наблюдалась и в московской клинике, потому я была привычна к таким условиям. А вот одиночество я переживала с трудом. И, если меня клали одну, без родителей, я целыми днями ревела, тоскуя по дому. Подруги были, но с другими ребятами я сходилась очень тяжело: угнетенная обстановкой и разлукой, никак не могла переключиться и принять положение дел.

Помню девушку Аллу. Она после автомобильной катастрофы полностью потеряла зрение, но на удивление не утратила присутствие духа. Ее привезли после операции и уложили на соседнюю кровать. Вечером она попросила поесть, и я вытряхнула всё, что было у меня в тумбочке. Меня тут же отругали, ведь после операции нельзя столько есть, но мы с Аллой только хихикали, и я совала ей в рот очередную конфетку. Она здорово скрасила моё пребывание в больнице! Я учила ее ориентироваться в коридоре, провожала в процедурный кабинет и учила перемещаться с чашками супа. Разница в возрасте огромная, однако, мы с ней как две закадычные подружки гуляли, общались, и я всё слушала и слушала ее истории про жениха, про аварию и про друзей, которые после случившегося сразу куда-то подевались. Удивительно, но Алла не унывала и говорила мне: