Павел Годун - Обезличенная жизнь

Нельзя сказать, чтобы он вообще не стремился к своей мечте. Напротив, он делал кое-какие наброски небольших рассказов и пробовал писать стихи, но не решался их никому показать. Они получались у него сами по себе, по какому-то внезапному внутреннему порыву, вдруг выплескиваясь изящной, как ему казалось, строкой на бумагу. Объявление в газете вынудило его однажды выйти из своего творческого заточения. В газетном номере говорилось об открытии кружка для молодых писателей под руководством местного, известного в богемных кругах поэта. Объявление заинтересовало его, и он решил непременно туда появиться. Да…, так оно и было. Когда он пришёл в кружок в первый раз, то увидел, что десятка полтора молодых людей ютились в небольшой комнате, где постоянно не хватало стульев. Авторы держали, прижимая к груди, первые работы, напечатанные на пишущей машинке, и под стук взволнованных сердец ждали очереди вынести их на общий суд. Они сами обсуждали произведения, сами же давали им оценку. Тут он впервые подверг свой внутренний мир испытанию на прочность, но опыт этот, как выяснилось позже, оказался не совсем удачным. Его «творения» не вызвали ни восхищения, ни острой критики, что, собственно, было равносильно полному провалу. Оказалось, в стихах главное – удачная и красивая рифма, а он думал – душевный порыв, его эзотерическая энергетика.

Эх, поэт, поэт! На что нынче надеешься ты, почему не отзываешься на зов Музы или слишком уж он стал для тебя тих. А может и вообще, не нуждаешься в ней вовсе. Ищешь ли теперь помощи в надрывный час «творческого экстаза» у дочерей Мнемозины, и скажешь ли, какая нынче из них была бы тебе милее? А они, между тем, всё там же, на афинском холме Муз, встречают с рассветом солнце и любуются величественными строениями Акрополя. И бывает, ещё прохаживается прохладными вечерами по его пустынной вершине, молясь забытым богиням, какой-нибудь потомок Софокла, Эсхила, Еврипида, ища благостного вдохновения. Можно ли было в те давние времена не молиться богиням, не восхвалять их и не благодарить? А всё же в силу не выясненных до конца причин и влиянию прогресса Musa уступила своё место по созвучию безразличной – mensa. Вот и утихла их песнь, застыл в мозаике художника красотой недвижного образа их хоровод. Не направляет больше триединая хорея: музыки, поэзии и главенствующей над ними пляски, своей красотой душу, созерцающего к древней религии. Вот и осталось современному пииту из хаоса первичного океана слов выуживать самое походящее и, скрепя мыслью, рождать изящную строку. Но способна ли она ныне своей мистической силой проникнуть в душу? Золотой век поэзии сменился серебряным, генетика рифмы ослабла, и разум человека вполне мог довольствоваться её символизмом. Никто не заметил, как пришел бронзовый век, где слово взывало лишь к чувственным страстям человека. Что же дальше? Век железный и – конец поэзии? В поисках новых стилей и направлений в современном творчестве поэты золотого века стали старомодны, и тот, кто пытался возродить «душу» поэзии, становился в глазах критиков архаичным подражателем. Но он испытывал потребность в выражении своего духовного мира именно таким способом, и ему было совершенно безразлично, что потребность людей в этом уже бесследно исчезла. Его воображение устремлялось к тем истокам и традициям, с которых всё начиналось, он пытался выразить свою душевную тревогу и писал:

На листках с подборкой своих стихов он прочитал небольшое резюме: «Почти поэзия, патриотизм, любовь к родине. Из отдельных стихов вышли бы неплохие романсы». Эта фраза, написанная от руки, почему-то вызвала в нём странное чувство. В этих словах он уловил будто бы нотки сожаления писавшего, типа «Опять эта заезженная тема патриотизма и старомодная любовь к родине!» Кому нужна посредственность? Мир испытывает нас и сортирует лишь по принципу: счастливчик – неудачник, только нечто гениальное было способно расшевелить богемную литературную жизнь провинциального города. Середнячок хорош в обыденности, как элемент стабильности общественной жизни, но в искусстве всё иначе. Здесь без удачи, счастливого билета или своего протеже обойтись трудно. «Ничего страшного, – решил он для себя, – нет, так нет! Если талант есть, то он обязательно себя проявит, и его почитатель рано или поздно появится». Несмотря ни на что, он не бросил свои эксперименты и от случая к случаю продолжал баловаться «бумагомарательством». К тому же он постоянно читал и даже самостоятельно начал собирать собственную библиотеку. Правда, в основной массе покупал книги на потом. «Придёт время, и я обязательно всё это перечитаю», – думал он.

Он очень любил посещать букинистические магазины. Там были книги с особой энергетикой. Всякий раз, держа в руках такую книгу, он не сразу решался её раскрыть. Во-первых, сам автор – нынче таких уже мало издают. Во-вторых, ему нравилось, что книга уже кем-то была прочитана. Ведь кто-то это всё читал, а значит, вдумывался в текст, переворачивая лист за листом. А вот и почти уже выцветшие карандашные пометки на полях. Что-то же волновало читателя и заставляло выплеснуть наружу его грифельную мысль? И он живо представлял, как некто вечерами засиживался за чтением, не замечая времени. Даже запах, исходивший от таких книг, мог многое рассказать об их бывших владельцах.

Если можно было считать это его увлечение чем-то необычным, то в остальном он был самым заурядным человеком. По крайней мере, никто из его окружения не замечал в нём чего-либо особенного. День за днём его жизнь уходила в неведомое прошлое, к которому без особого желания не хотелось и возвращаться. Но это назойливое прошлое всё не отставало и, как вечно голодный пёс, пожирало его жизнь без всякого смущения и благодарности. В остальном всё было как у всех, только вот денег катастрофически не хватало…