Николай Волынский - Наследство последнего императора. 1-я книга (II)

– Всё то хорошее, – сказал комиссар, – что вы с трудом пытаетесь вспомнить, было вырвано у царя забастовками, крестьянскими бунтами, баррикадами и революциями. За это «хорошее» народ заплатил непомерно высокую цену. Один только Столыпин перевешал тысячи крестьян. Без суда и следствия, в назидание другим, с «воспитательной целью». Причем в то время, когда в России смертная казнь была запрещена! Поддержали бы народные массы свержение самодержавия, если бы оно действительно стремилось к процветанию всей России, а не узкого аристократически-дворянского слоя? Думаю, ответ искать не нужно. Он на поверхности. Но даже приоритетная забота царя об опорах государства – дворянстве, духовенстве, о бюрократии – привела только к полному загниванию этих опор. В конце концов, они и рухнули, вслед за ними рухнуло и все государственное строение, и погребло эти самые «опоры» под своими обломками…

Кобылинский молчал, внутренне упрекая себя за то, что вообще начал этот разговор. Он никогда не считал, что в спорах рождается истина, наоборот, нередко повторял: «В спорах рождаются только ссоры!»

– Но, как ни странно, – продолжил Яковлев, – среди немало части простого народа есть люди, которые не мыслят жизни без царя – любого. Пусть плохой, но – царь. Потому как он – от Бога, как писал апостол Павел, исказивший и извративший учение Христа… Поэтому Ленин с Троцким правы. Суд должен состояться в любом случае. Открытый и гласный судебный процесс, согласитесь, все же лучше чем гильотина без суда и следствия – только по приказу какого-нибудь Робеспьера. У Николая будет возможность защищаться. Насколько мне известно, ему дадут право самому выбрать себе адвокатов.

– И это будет суд присяжных заседателей? – с нескрываемым сомнением поинтересовался Кобылинский.

– Разумеется, нет! – возразил Яковлев. – Это будет суд революционного трибунала.

– Ну, тогда результат известен! – разочарованно заявил полковник.

– А как вы хотели? Чтобы революция сама себе вынесла смертный приговор? На своем же собственном судебном процессе? На процессе, где будут решаться судьбы не отдельного лица, а целой эпохи? Ловкий и красноречивый адвокат, вроде Плевако или князя Урусова, всегда сможет доказать присяжным, что во всем виноваты Ленин и Троцкий, что это они нарочно устроили крах Российской империи, да еще сделали это на немецкие деньги, что вообще отвратительно для обывателя… Для того, кому немцы денег не предложили. Да и вообще, по моему глубокому убеждению, присяжные – самый ненадежный судебный институт, ибо они руководствуются, в основном, чувствами. В этом смысле революционный трибунал – честнее, ибо с самого начала заявляет, на стороне какого класса он стоит, и что истиной для него может быть только то, что идет на пользу его классу. Такая открытая односторонность лучше, чем лживая «справедливость». Как вы считаете?

– Не знаю, – тихо, с горечью проговорил Кобылинский. Ему стало не по себе после слов комиссара, в которых он усмотрел политический цинизм. И он подумал, что, пожалуй, с Яковлевым нельзя быть откровенным. Сейчас он – вроде бы офицер, пусть бывший, ведет вполне светский разговор, словно где-нибудь в петербургской гостиной. А через пять минут революционная целесообразность ему подскажет, что для блага его класса нужно пустить Кобылинскому пулю в голову. И это будет «честно»! Поэтому он повторил:

– Нет, не знаю. В том смысле, что не хватает сведений. Мне нужно подумать.

– Подумайте. Я лишь могу добавить, что не все так мрачно и бесперспективно для Николая Романова. Только вот что, Евгений Степанович, прошу вас: никому о содержании нашего разговора не рассказывать. Иначе можно нанести большой вред Романовым. Есть немало людей, и они находятся в опасной близости от царской семьи, которые хотели бы уничтожить Романовых немедленно – здесь и сейчас. А в Москве у бывшего императора есть серьезные шансы облегчить себе участь. И, что очень важно, сие зависит во многом от него самого. Больше, увы, ничего сказать не имею права. Да, признаться, и не осведомлен достаточно, – закончил комиссар Яковлев.

Кобылинский поинтересовался, что будет с его солдатами. Яковлев отвечал, что они сами вправе выбрать – продолжить службу, теперь, конечно, в красной армии или разойтись по домам. А пока Совнарком постановил выдать им и полковнику жалованье и командировочное содержание, которые охрана не видела с октября прошлого года. Для этого комиссар привез сто пятьдесят тысяч рублей.

– Это очень приятная новость! – заметил Кобылинский. – Да, вы хорошо знаете, как надо начинать разговор с солдатом. У вас, наверное, уже новые деньги? Советские? Какие они? На золото меняются?

– Нет, – ответил Яковлев. – У меня ассигнации государственного банка Российской империи. Царские. Пока они не хуже каких-либо других. Даже лучше – привычнее, доверия у народа к ним больше. Вы не против? – улыбнулся комиссар.

– Ну что вы! Уж я-то нисколько не возражаю! – в ответ улыбнулся Кобылинский.

Полковник Е. С. Кобылинский.

Комиссар вел столь подробную беседу с полковником Кобылинским исключительно из вежливости. Мнение полковника не имело для него значения. Настоящая власть в отряде была у солдатского комитета и его сопредседателя рядового Матвеева, который по-прежнему делил ее с поляком Дзеньковским. С ними Яковлев обо всем уже договорился.

– Как вы считаете, гражданин полковник, – спросил Яковлев, – Романовы способны выдержать дорогу до Тюмени?

– А как вы собираетесь ехать? Санного пути уже почти что нет.

– Попробуем сибирские тарантасы. А где позволит обстановка, проедем на телегах. Придется брать в деревнях.

Кобылинский в сомнении покачал головой.

– Знаете ли, Василий Васильевич, Романовы – люди неприхотливые, неизбалованные, с ними в этом смысле легко. Труднее всех будет Александре Федоровне.

– Отчего же?

– Тут и ишиас, и невроз сердца, и, по-моему, простите, некоторая обычная женская придурь… Но она будет терпеть: немецкое воспитание. Дисциплина превыше всего: Ordnung muß sein! 32 32 Порядок должен быть! (нем.).

Яковлев усмехнулся.

– Постараюсь с ней поладить, – сказал он и прикоснулся к козырьку своей фуражки. – Честь имею кланяться!

– Василий Васильевич! Погодите, – остановил его Кобылинский. – У вас возникнет другая забота. И, боюсь, трудно разрешимая.

– Что же?

– Алексей Николаевич.

– Цесаревич? И почему?

– Болен, и притом тяжело. Известная всем болезнь. Ему ведь только четырнадцать лет… Какой мальчишка в его возрасте сможет постоянно сидеть на месте? А идиоты из местной Совдепии постановили сломать ледяную горку во дворе. Пришли люди с красными повязками на рукавах, показали какой-то мандат, в котором ничего разобрать нельзя было, раскололи лед топорами…