Василий Лягоскин - Далеко от Земли. Часть первая: Ученик Древних

– А потом было еще три таких, – она едва опять не окунулась в пучину воспоминаний, и тут же тряхнула головой, – не сейчас; не время и не место для этого. А время придет.

Аграфка осторожно опустила тяжеленную конструкцию в специальное приемное отделение двойной капсулы, мазнула взглядом по двум лицам – старому и молодому. Ничто не зацепило ее душу; обычные люди… Хотя – много ли она видела обычных людей? Перед глазами быстрее очереди из игольника промелькнули лица немногих людей, которым не посчастливилось встретить на своем жизненном пути юную аграфку.

Крышка толстого прозрачного пластика медленно опустилась на место, так же неторопливо скользнула внутрь конструкция, утвердившаяся точно между двумя разумными; их головами. Заполнение полости капсулы специальной жидкостью началось автоматически, без дополнительной команды. Все – вплоть до завершения процедуры, а продлиться она должна была почти полные стандартные сутки – было запрограммировано заранее. Программа же писалась столетиями, и обошлась в миллиарды кредитов и тысячи жизней разумных. Гель тоже был не обычным. Жестко привязанный к генотипу лежащих в капсуле разумных, который – кто бы мог подумать! – совпадал на сто процентов, он обладал способностью сохранить зависшие в нем тела и довести процедуру до завершения даже в условиях межзвездного пространства, без внешних источников питания. Об этом как-то упомянул Второй Советник, и не отягощенные грузом лишних знаний мозги Лионель впитали и сохранили эту информацию. И много другой, которая временами выползала из памяти.

Сейчас плотный гель подчеркнул особенности лиц и фигур обнаженных людей; словно сделал старика еще старше, практически мертвецом, а его молодого визави – красавцем с мужественным лицом и рельефной мускулатурой. Но особенно четко в этой тягучей жидкости проявились жесткие диски конструкции. Они будто зажили собственной жизнью; казалось, это невесомые лепестки роз колышет теплый летний ветер, и сейчас он начнет срывать их один за другим, и…

Наваждение, казалось, охватило и Лионель. Она стояла сейчас на специальной подставке, позволявшей ей видеть содержимое капсулы полностью. Вот она склонилась так, что ее лицо оказалось над конструкцией, над тем ее краем, что касался кончиком трубки виска старца. Губы аграфки, еще помнящие тепло уст несчастного Арни Лота, чуть приоткрылись, и наружу, сквозь пластик капсулы и застывший подобно камеди гель вместе с выдохом потекла команда:

– Начинайте…

Слово это было не обычным; оно переполнялось энергией, которой поделился Арни. Лия и толику собственной добавила. И эта гремучая смесь впиталась первым лепестком конструкции. Теперь последняя работала сама; Лия, вытолкнувшая из себя одним выдохом гигантскую порцию жизненной энергии, буквально распласталась на крышке. Сейчас ей доставало сил лишь следить за удивительным процессом, глубинного содержания которой она не могла знать. Первый лепесток истаял, растворился в геле. И что-то изменилось в паривших в капсуле мужчинах. Морщины в лице старика стали глубже, из него словно истаяла крупинка чего-то важного, что составляло саму суть разумного. И столько же не менее важного проявилось в лице молодого. Еще один лепесток, и еще одна порция жизни переместилась из тела одного разумного к другому. И все это в абсолютной тишине. Не слышалось даже дыхания Лии, стука ее сердца. А кроме нее, и двух разумных, замурованных в медицинской капсуле, ни одной живой души не было на расстоянии двух гиперпрыжков. Именно там стоял в ожидании контрольного срока крейсер-близнец «Салмат» со своей командой, и командой «Алмата» в качестве пассажиров.

Лия не шевелилась; один за другим растворялись бесследно алые и розовые лепестки, все больше жизни проявлялось в лицо молодого мужчины. А старый… все шло к тому, что он едва ли переживет последний лепесток. Вообще-то программой так и было предусмотрено, что как раз к этому моменту в капсуле должен остаться лишь один разумный. Не раньше и не позже. Так и случилось бы, потому что никто, кроме Лионель помешать этому процессу не мог; а сил у нее практически не осталось. Так и случилось бы, если бы не тот лепесток, если бы не та злосчастная ошибка, которую допустил аратанский инженер Арни Лот. Впрочем, эту ошибку вполне могла отнести на свой счет Лионель ди Контэ. Арни уже заплатил самую высокую цену; а Лия?

Тот поток жизненной энергии, что двигался вдоль трубки и пожирал лепестки один за другим, поменял вектор своего движения. Вырвавшись из металлического плена, он сгустился и утончился до размеров, рядом с которым атом был той самой горой, которая родила мышь. Этот луч пронзил голову Лии, задержавшись в ней ровно на тот неуловимый отрезок времени, который потребовался, чтобы выдрать с последним корешком то, что, собственно, и отличало от других разумных Лионель ди Контэ. Ее совсем невеликую память и удивительные способности. То бесформенное, хотя и по-прежнему красивое тело, лежащее на пластике, уже не было Лией. Последним отблеском мысли, улетавшей в космическое пространство вместе с лучом, было огромное сожаление от того, что она так и не смогла вернуться домой, в замок, и не смогла еще раз заглянуть в глаза графа ди Контэ. Заглянуть по своему, как она не раз заглядывала в глаза и души разумных на арене. Стало бы ей легче, если бы она успела узнать, что единственный лепесток в конструкции, угнездившийся вопреки установленному порядку, ударит в будущем и по Второму Советнику, и по клану Контэ? Что именно сейчас начала свое неторопливое и безудержное движение лавина событий, которая погребет под собой практически каждого, кто старательно творил из маленькой девочки безжалостного монстра. А стронул первый камешек этой лавины яростный луч, вырвавшийся на просторы вселенной, в поисках… Кого?…

Никита Владимирович Чернов не считал себя особенным человеком. Что с того, что он в сорок лет стал полковником Генерального штаба, да еще сотрудником одного из самых засекреченных его отделов? Практически абсолютное отсутствие амбиций, желания покрасоваться, стать выше других, а значит – новых званий, наград и положенных при этом материальных благ – отличало Чернова от людей, окружавших его всю жизнь. С первых его шагов в детском доме.

Рожденный в предвоенном, сороковом году, он не помнил даже лица своего отца, погибшего в первые дни Великой Отечественной; лицо мамы, попавшей вместе с ним под бомбежку в сорок втором, он представлял перед собой отчетливо, до мельчайших черт. Но и только. Больше ничего. Как отрезало – до первого дня в Ташкенте, в детском доме, куда его эвакуировали вместе с сотней других сирот. Вот этот момент, и все последующие дни, один за другим, он помнил посекундно. Уникальная память была не единственным даром родителей и природы-матушки. Еще у него очень рано проявились аналитические способности, здоровый авантюризм, и потребность, которое сам он называл ИГРОЙ. И которую он вел практически всегда, раунд за раундом. Все это было замешано на здоровом чувстве патриотизма, что позволило Никите успешно лавировать между двумя наиболее активными группами индивидуумов, окружавшими его в детстве и юности. Первая, более мобильная и агрессивная, была представлена всеми гранями уголовного содружества, без которого, наверное, не обошлось ни одно учреждения типа того, в котором рос и воспитывался Чернов. Попыткок вовлечь парня в малолетнюю банду щипачей или квартирных воров он избегал элегантно и красиво; так, что ни у кого у атаманов и рядовых членов этих банд не возникало даже мысли обвинить его в стукачестве. С противоположной стороной бесконечной войны – ментами, воспитателями, и их тайными «агентами» среди воспитанников дома – он тоже был в достаточно ровных отношениях. Не ложился под них, но и в явных контрах не состоял. Эти две группы, а также третья, самая многочисленная, инертная часть дома были для него фигурами ИГРЫ, которыми он к окончанию своего пребывания в детдоме научился великолепно манипулировать. Причем – учитывая его здоровый патриотизм – не в личных целях. Просто в результате его внешне совсем незаметных манипуляций это учреждение для абсолютного большинства воспитанников стало настоящим ДОМом, а те, кто не смог органично влиться в эту семью, как-то незаметно исчезли. Сам же Никита предпочел оставаться в тени; никаких общественно значимых постов не занимал, и в старших классах даже стал тяготиться домом, в котором все стало предельно предсказуемым и идеально отрегулированным.