Юлия Бекенская - Гавань

– Куда сюда? – шепчет Тая.

– Сюда, в гавань. Тут болота были, лягушки квакали. Тут-то он свой конец и нашел. Все, вишь, колдовал, колдовство его и сгубило…

– А ты почем знаешь, дедо?..

Тая со всей силы Митьке на ногу наступает – не перебивай!

– Говорят, – прозрачные дедовы глаза смотрят на воду, – говорят, он-то не богатства искал, а от смерти прятался. До жизни алчный был, книжки черные читал, искал на смерть управы… Камень золотой, хилософский, все искал, чтобы смерть-то обойти…

– И нашел? – Тая уже дышать от любопытства не может.

– А то! Нашел. Только камень тот, говорят, вышел не золотой, а синий.

Синий! Как у Таи в секретике под разбитым сердцем!

– А какой синий, деда? – спрашивает Тая. – Как будто немножко прозрачный? Как леденец?

– Какой леденец! Ишь. Сказал – синий! И камнем-то тем он решил, значит, проход открывать – туда, где смерть его не достанет…

– И что? Неужто открыл? – это Митька глаза вылупил.

Дед молчит, будто не интересно ему дальше рассказывать.

А Тая с Митькой аж не дышат – до чего хочется знать, чем дело кончилось.

– Открыл. Избушка-то у него прямо тут и была, – взмах руки в перелесок, – с избушкой той он и сгинул. Говорят, пришли к нему – а там половину дома, как срезало. Стены нет и крыши. И колдуна одна половина осталась: будто шагнул куда, наполовину прошел, а вторая-то, значит, здесь… и сапог стоит. Так свою смерть и встретил…

Молчит Тая. Перед глазами сапог колдунский. И Митька молчит.

Вот дед! Как теперь домой воротиться? Страх же идти. А ну как колдун вылезет? Или его половина…

А тот продолжает:

– В тех местах из болот, говорят, камень вылез. Огромадный, что твоя гора. И синий. Рос он из болота, рос, мхом покрывался. Стал, будто простой, обычный. И камень тот-то, когда памятник Петру Алексеичу ставили, вытащили волоком из болот сто молодцов и сто лошадей. А потом повезли на двадцати телегах, на трех кораблях, по земле, по воде. И поставили в самом центре Петербурха. Так камень теперь и стоит. Да только не знает никто…

– Чего не знают, дедо?

– Что камень-то тот – колдовской. Что Брюс-то, когда от смерти бегал, лаз открыл неизвестно куда. Сам-то, вишь, не прошел, а камень на его место прибыл. Не простой тот камень, истинно вам говорю. Наплачется город тот, где тот камень в центре стоит…

Солнце скрылось за тучи, стало совсем зябко. Наплачется…

Вот и мама ей тоже: не смейся так много – горюшко насмеешь.

Мама почти не смеется – лишь иногда в кулак прыскает, когда Тая ее смешит. А в глубине, в желтоватых лисьих искорках глаз, как ил на дне затона – горе.

– А теперь ты, – кряжистый палец упирается Митьке в грудь, – свою сказку мне расскажи! Куда бревна-то с пожарища таскаешь? Видал я тебя! На что тебе бревна?

– Ни на что, – насупился Митька.

– Нет такого закона, чтобы мальцам по пожарищам шляться! Мервяка вон оттуда увезли! А тебе неймется! Я гляжу – а он, ишь, муравей, тащит. Мало пороли тебя? Так я тебе!..

Раскипятился дед: насупил брови, палкой грозит. Распалился, бороду лопатой выставил.

– Бежим, – кричит Митька, – спасибо, дедо, за сказку!..

И как понесется!

А Тая – за ним.

Нечасто Боцман возил Ядвигу на берег, а сегодня еще и припозднился.

Вечерело. Дневные рыбаки отвалили с причалов. На берегу было бесприютно и тускло: ватное небо, влажность, как водится, сто процентов, и туман с воды наползает. Зато народу почти никого.

В такую погоду хорошо нагуляться по сырости, продрогнуть, как следует, а потом – в теплую баньку.

А еще лучше – дома сидеть. Но куда денешься: коммуна – дело такое: от каждого – по способностям, каждому… как получится. Вот и натягиваешь поверх куртки теплый пуховый платок. Какая весна, такой и наряд. Плюс старость.

– Через час заберу, – сказал Боцман, и, надвинув на глаза шапку, развалился на трех скамьях моторки, прикрывшись курткой, – покемарю пока.

А они с Кокосиком к причалу пошли. Питомец не отставал, шустро перебирал лапами по камням, от воды держался подальше – кролики не сильно-то водоплавающие.

Хитрован, видно, уже домой собирался, но Ядвигу приметил, рукой помахал, мол, давай, подходи. Еще бы не ждать: ее настойки на всю гавань славятся.

Вот и сгодился сорокалетний ботанический стаж. Из каждой ленинградской былинки она может пользу добыть. Не чаяла, что на старости лет это умение ей пригодится.

Народец по берегу непростой. В бич-холле натуральные уголовники. В гаражах – разбойнички, машины чинят да номера перебивают – тот еще люд.

А в катерки, что в воде болтаются, заглянешь – кого только не найдешь: тут тебе и беглецы от семейного счастья, и контрабандисты, и рыбаки – кто хошь.

Бизнес здесь простой: натуральный обмен. Торговаться, как на базаре, Ядвига не обучена. Не было такой науки в любимой лаборатории.

Хорошо, Хитрован есть: с ним всегда можно договориться.

С виду – мужичок ни рыба ни мясо. Но только что с виду. Ядвигу уважает: чаем из термоса угостил, и Кокосу сухарик припас.

– И спецзаказ, – Хитрован улыбается, – от супруги.

– Спасибо, – отвечает Ядвига, улыбку прячет. – А это ей, от бессонницы.

Повезло жене Хитровановой: хваткий мужик у нее и заботливый.

Кулек, сухо хрустнувший – в Хитрованову сумку. Пол-литровая банка – Ядвиге в мешок. Ух, Боцман обрадуется, Харонушка наш.

Неторопливо пошла от причала. Время есть: и Кокос порезвится, и травок она кой-каких соберет.

Ядвигу в гавани не трогали. Даже бичи, столкнувшись с ней на тропинке, уступали дорогу.

И питомец, Кокос, которого Боцман называл «жаркое», не вызывал у туземцев гастрономического интереса. Хотя кролики, говорят, вкусные. Но перспектива отведать нежного мясца не прельщала никого из бродяг, когда они заглядывали в прозрачные, выцветшие от времени глаза старухи.

Обходили по широкой дуге.

И когда шла она, высокая и прямая, с холщовым мешком, собирая одной ей известные травы, спьяну мерещилась кое-кому коса у нее за спиной.

А кому охота старуху с косой обижать? Или, например, ее кролика?

Шелест, треск. Шаги.

Обернуться хотела – и не успела. Что-то ухнуло, крякнуло, накинулось сверху, глаза застило и шею сдавило.

Платок у Ядвиги плотный, пуховый. Его-то с плеч на голову ей и накинули, да затянули, прямо на горле. Вздохнуть хотела – и не смогла. Рот волосатой тряпкой забит.

В спину толчок – и повалилась в бурьян головой. Колкие травы царапнули руки, даже сквозь ткань продрались.

В пыльной тьме дышать стало нечем, шарила руками, чтоб платок с головы стянуть, а в это время кто-то рвал мешок у нее с пояса.

Дыхания не хватало. Не шаль – бесконечное полотно, перед глазами красные всполохи, сердце кольнуло. Забилась, закопошилась, едва распутала проклятую тряпку.