Кассия Сенина - Траектория полета совы

– Ну что же, Лев? – спросил Константин, пристально глядя в невидящие глаза своего далекого предка. – Ты бы, уж конечно, знал, как поступать, к кому прислушиваться? А кому просто навсегда заткнуть рот… Тебе проще было жить на свете! Ты смеешься надо мной, Лев? Но вспомни, что сказал тот софист Александру: великий правитель должен быть самым сильным, но не самым страшным. – С этими словами император потушил свет и зашагал к выходу. Датчики освещения не успевали срабатывать, но Константин прекрасно находил дорогу и в полутьме.

Между тем Евдокия, устроившись на диване среди пестрых подушек, включила ноутбук, просмотрела новости – обычно она занималась этим с утра, но сегодня ипподромные дела вынудили ее уйти из дома пораньше, – и нашла сообщение о Лежневе: «Странная смерть в афинской тюрьме». Там не говорилось об искусственно вызванном сердечном приступе, однако было замечено, что до нынешнего дня покойный не жаловался на сердце. В конце давалась ссылка на биографическую справку о священнике, которую августа тоже прочла, заодно припоминая обстоятельства разгрома секты в ноябре 2008 года. Она тогда прочла кое-какие материалы, в частности, о допросах прихожан Лежнева, а потом и его самого: главу секты поймали гораздо позже, ему удалось больше года скрываться в одном захолустном монастыре неподалеку от Арден-Рума.

В этом деле так и остались неясные моменты. Главный обвиняемый смотрелся этаким двуликим Янусом, и Евдокия, читая о нем, испытывала недоумение и удивление: аскет, пылкий проповедник строгого подвижничества, послушания и воздержания, знаток человеческой природы, обладавший явными дарованиями психолога, которые позволили ему так долго руководить огромной общиной и пользоваться в ней непререкаемым авторитетом, – и в то же время эти странные понятия об «истинной духовной жизни», эти хурриты, контрабанда оружия, куча денег, накопленных ради помощи «страждущим братьям в красной Московии», но так и не отправленных… Как в Лежневе совмещалось всё это? На допросе он заявил, что просто «не успел» отправить деньги; никто в это не верил, но данных, зачем они ему понадобились, тоже так и не нашли. В общем, странная история! Лежнев уверял, что не знал об истинных намерениях своих друзей-хурритов: они, якобы, как раз и должны были переправить тем самым «страждущим братьям» деньги, иконы и прочее «благодарение»…

«Зачем же его убили? – подумала августа. – Или за всем этим делом стоит кто-то еще? Странно!» Она нахмурилась, представив, что у Константина, с его гиперответственностью за судьбы державы – а то и, бери выше, всего мира! – подобные события должны вызывать беспокойство… скорее всего, куда большее, чем они того заслуживают!

Потом ей снова стало досадно оттого, что муж столь небрежно отозвался о романах Киннама. «Мило»! Так можно сказать о сентиментальных романах Александра Киннама, дальнего предка великого ритора, но уж никак не о романах Феодора! И все-таки Конста прочел все три роман… Может, он просто не хотел распространяться о своих истинных впечатлениях, потому и перевел разговор на Лежнева? Почему так редко удается всерьез поговорить с мужем о литературе? Ну да, у них разные вкусы…

Августа вздохнула и открыла принесенную книгу – только что вышедший роман Максима Аплухира «Крестоносцы»: молодой автор, которому она помогла с изданием, преподнес ей сигнальный экземпляр с благодарственным автографом. Евдокия пробежала глазами пару страниц и вдруг поняла, что не сознаёт, что читает. Снова вспомнилась ночная прогулка с великим ритором в предпоследний вечер августовского Золотого Ипподрома, интереснейший разговор о литературе, о неизданных еще тогда «Крестоносцах», об альтернативной истории, о романах сибиряка Овсянова, а потом…

«Ведь я воображал себе не столько альтернативный мир, сколько альтернативную жизнь для отдельных людей этого мира…»

Если б она не спросила Феодора, пытался ли он вообразить самого себя в альтернативной истории! Если б не начала добиваться ответа на вопрос, почему ему вдруг стало не хватать воздуха! Если б ей не взбрела в голову эта шутка об объяснении языком жестов!..

Его обжигающий взгляд, его требовательные и одновременно нежные губы, его руки на ее теле…

Она закрыла книгу, встала и отошла к окну. Почему она до сих пор не может это забыть?!

После сдачи экзамена Афинаида окончательно поняла, что ей надо что-то менять во внешнем облике. У нее была отложена некоторая сумма денег «на непредвиденные расходы», а теперь через неделю наступал ее день рождения, и отец, как всегда, прислал ей из Адрианополя, куда уехал со своей женщиной, спасаясь от ярости жены, денежный перевод – этим ежегодным подношением и ограничивалась его любовь к дочери, если не считать поздравительной открытки с букетом цветов и всегда одним и тем же текстом на обороте.

Поначалу она писала отцу письма, спрашивала о жизни на новом месте, но он никогда не отвечал, и она перестала писать, только посылала открытки на день рождения и новый год и ничего не знала о том, как он живет, пока не умерла мать. Афинаида послала отцу телеграмму, и он позвонил, даже хотел приехать, но когда узнал, что будет церковное отпевание и соберутся новые православные друзья его бывшей жены, сразу сник и передумал, лишь прислал денежный перевод и попросил дочь от его имени заказать венок на могилу покойной. О себе он сказал, что всё живет со своей женщиной, на которой теперь можно будет, наконец, жениться – жена до самой смерти не давала ему развода, – что живут они «по всякому, но в целом нормально». Потом поинтересовался личной жизнью дочери и спросил, почему она до сих пор не замужем. Она ответила, что «не сложилось», он сказал: «Гм! Странно, вроде могла бы найти себе парня, с твоей-то внешностью», – после чего Афинаида предпочла поскорей окончить разговор…

С тех пор их общение по-прежнему ограничивалось обменом поздравительными открытками и раз в году денежным переводом с неизменной сопроводительной фразой: «Любимой доче от любящего папы». В период «православной жизни» все эти деньги до последней лепты жертвовались на церковь: мать твердила дочери, чтобы та не смела принимать «подачки от этого негодяя» – несмотря на всё свое благочестие, она почти до самой смерти не называла мужа иначе, лишь в последние недели умиротворилась и однажды сказала: «Ну, дай Бог ему вразумления и мира!» Лежнев, со своей стороны, говорил, что эти деньги, будучи пожертвованы «на храм Божий», могут «умилостивить Господа, и Он вразумит и приведет к покаянию заблудшую душу»… После разгрома секты Афинаида, наконец, начала тратить присылаемые деньги только на себя, и как бы приземленно ни выражалась отцовская любовь, она теперь могла помочь девушке без затруднений обновить гардероб.