Мор Йокаи - Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

— Умерла… жена, — ошеломленный, я чуть не добавил: — «моя мать».

— Лучшее, что она могла сделать, спаси господи ее душу, — не дожить до печального этого дня. А сейчас надо барабанить, господин солдат, побольше людей оповестить о распродаже.

Покупатели всякого пошиба сходились на барабанный бой. Я встал у открытого окна и разглядывал знакомую комнату, где торговцы, спекулянты и старьевщики рвали друг у друга вещи моих родителей. С молотка продавалась мантилья, в которой матушка обычно ходила в церковь. Прекрасная шелковая мантилья с серебряной застежкой. Аукцион гудел: предлагали еще монету, еще серебряный, еще… и как я жаждал крикнуть: «Тысяча талеров! Больше никто из вас не даст, эта вещь — моя!» Но увы, в кармане лежал один-единственный талер. Мантилью купил какой-то старый торговец и прикинул себе на плечи. Хороша комедия! Все общество гоготало. У меня сердце разрывалось смотреть на все это.

Я опять подошел к барабанщику:

— И давно она умерла?

— Достаточно давно, чтобы забыть, но не так давно, чтобы уж и могилу не отыскать. На кладбище у Храмовой горы она похоронена.

— А что с кожевником сталось? — с замиранием сердца спросил я.

— Откуда мне знать, где его душа — на небесах, в аду или в чистилище. А бренные его останки сегодня хоронят. Не знаю, где.

— Сегодня? Но я не слышу погребального звона!

— Колокола по таким покойникам не звонят. Ведь он повесился. Да, да, на этом самом тутовом дереве.

— Господи! Как? Почему?

— Видать, мало покарала его судьба горем-нищетой и объявлением о распродаже; на днях пришел запрос здешнему бургомистру от гамбургской ратуши насчет непутевого чада старого кожевника. Тот выдавал себя в Гамбурге за юнкера Германа и предательски убил сына хозяина дома, где квартировал. Провели дознание и порешили, что юнкер Герман не кто иной, как Гуго. И стали допытывать старика, не знает ли он чего о своем злодее сыночке, того непременно споймать надобно. И уж ежели этот Гуго попадется, то не избежать ему колесования.

Легко представить мое состояние при этом известии. У меня сразу пропала охота объяснять, что я и есть тот самый Гуго. С каждым ударом по ослиной коже барабана стражник вколачивал в мое имя все новые эпитеты: мошенник, подлец, вор, висельник и так далее. Я не отставал от него, и мы взапуски честили гнусного злодея, который распроклятыми своими блуднями да преступлениями довел честного кожевника до петли. Гамбурская моя авантюра толкнула отца на самоубийство.

Мне больше невмоготу было слышать барабанную дробь и монотонное «Кто даст больше!». Повернулся я и ушел прочь от родного дома, который я сам, подобно испепеляющему огню, водному шквалу, горной лавине, уничтожил дотла. Повернулся и ушел в другой город, где обитают люди молчаливые и недвижные, где никто не грабит и не рвет у ближнего своего подушку из-под головы. Кто даст больше?! Здесь всяк доволен своей собственностью — будь то крест деревянный иль мраморное надгробие. Я вел свои поиски, блуждая среди деревянных крестов над могилами знакомых и незнакомых усопших. И вскоре нашел единственное родительское наследие.

Отыскать эту могилу было нехитро: где могильный холмик дерном не обложен, где даже венка на кресте не было, — там покоится женщина, что оставила мужа, который день за днем пытался вином утолить свои страданья, и неприкаянного сына, чье имя украшает позорный столб на каждой площади.

Я склонился и лег возле могилы, но плакать боялся: у кладбищенского сторожа или просто случайного прохожего могли возникнуть подозрения: не сын ли усопшей вернулся? Сто талеров обещал за мою голову гамбургский магистрат. Я сделал вид, будто просто прилег отдохнуть.

А на кладбище меж тем собралась большая толпа народу: болтливые старушки, веселящиеся юнцы и всякий сброд. Видно, ждали чего-то. Торжественных похорон, быть может?

Долго ломать голову не пришлось. Жадная до печальных зрелищ толпа собралась не у входа на кладбище, а у ограды. Самоубийц не хоронят по соседству с благочестивыми христианами и в приличную могилу не кладут. И священник заупокойной молитвы не прочтет. Живодер на своей телеге дотащит труп в безымянном гробу, сколоченном из четырех некрашенных грубых досок. Колокольцы на шее хромой клячи — вот и весь звон. Вместо песнопений — мерзкое жужжание толпы, вместо проповеди — мерзкие шуточки живодера. И прежде чем положить гроб в яму, живодер достал ножик и срезал с доски несколько стружек. Глазеющая, говорливая толпа, особенно старое бабье, охотно платят за такую стружку, товар прямо-таки нарасхват идет. Зеваки и горлопаны не подозревали о грозящей опасности: человек, прислонившийся к ветхому кресту и безобразие сие созерцающий, мог в любой момент схватить камень или перекладину от креста и проломить череп первому, кто попадется, с диким криком: «Оставьте с миром отца моего!»

Живодер заметил меня:

— Эй, господин солдат, не хотите ли заполучить стружку с гробовой доски? Много силы в такой стружке. Щепка с гроба самоубийцы от молнии охраняет.

Я вздохнул:

— Дай лучше гвоздь, он молнию притягивает. Мне это куда нужнее.

Живодер и тут не растерялся.

— Гробовой гвоздь дешевле талера не отдам.

Я протянул талер — единственное мое достояние. Гробовой гвоздь — выходит, я сам его сковал. Он мне и отцовское наследство, и благоприобретенная собственность.

Впоследствии, как только представилась возможность, я сделал из него кольцо и до сих пор ношу на указательном пальце правой руки.

(— Да, подобное наказание за твои преступления похуже колеса, — с чувством сказал князь и вынул носовой платок. Комментарии советника угасли в звучном сморкании, коим серениссимус выразил свое волнение.)

Без гроша очутился я на белом свете, и бедность не угнетала меня. Я чувствовал себя будто новорожденный: воплощенное «никто» и «ничто»! И все же мне было лучше, чем брошенному на произвол судьбы младенцу: не надо учиться ходить и разговаривать, не надо полагаться на чужие заботы.

Оставаться на немецкой земле я не хотел. Но выбор у меня был не велик: либо предаться в руки порядочных людей, дабы они утолили свою жажду законности и снесли мне голову; либо опять завербоваться наемником под разбойничье знамя очередного вожака и самому головы рубить. Ни то, ни другое меня не прельщало.

После долгих странствий и мытарств обуяла меня страсть по тихой, мирной гавани. План я обмозговал: одно из главных занятий жителей Андернаха — сбор плотов на Голландию. Отсюда сплавляли по Рейну много бревен, которые голландцы использовали для постройки кораблей и дамб. На один такой плот я нанялся гребцом. За работу платили тридцать грошей в день, давали хлеб, сыр, вяленую рыбу и кувшин пива — все отменного качества. Я свое пиво не пил, а продавал за три гроша постоянно страждущему соседу. Сам же отныне пил только воду.