Кирим Баянов - Часы из ореха

Наверное, так.

Томик Ятса с трудом и неуклюже шуршит под моими пальцами. И мне хорошо под этим дубом, в его тени.

Он наделяет тебя каким-то особым чувством: будто сидишь на руках одного из своих прадедушек или прабабушек. И они говорят курить вредно. Но я это знаю. И не жду от кого-нибудь теплых слов о беспокойстве моим здоровьем. Я не жду их давно. И даже от Эни. Потому что знаю, что они мне уже не помогут. Прошли те года, когда я бы с радостью воскликнул: «Эни, ты говоришь это всерьез. А значит, для меня сейчас настало самое важное событие в моей жизни. И благодарен тебе…». Сейчас я буду благодарен самому себе, если я брошу, потому что понимаю теперь значение слов так глубоко ранивших мое сердце в далеком прошлом: никто не позаботится о тебе, кроме тебя самом; человек всегда и везде одинок. Всю свою жизнь. не помню, кто мне это сказал. Но я никогда не верил в деда мороза и Санта-Клауса. Никогда не верил в фей и рождественских эльфов. И мне, по-моему, никто никогда не говорил, что их не существует. Я как-то понял это сам. Самого моего детства. Как-то в один прекрасный день. А может быть, я всегда знал об этом?

А потому я не тот, кто вам скажет: «Не верьте в эльфов. Не верьте в фей и в белобородого чудака с подарками». Я тот, кто вам скажет, что мне чертовски не хочется никого разочаровывать. Потому что я знаю, как неприятно испытывать любовь к тому, кто причиняет тебе неприятности, кто доставляет боль. Пусть не всегда. Пусть не одну, и недолго. Пусть невниманием или участием. И потому я буду радовать кого-то, кто мне безразличен. Кого угодно, кто также равнодушен ко мне…

Да. Хватит.

А-то еще подумают, что я умный.

«Ни одна зараза не клюнула, – провожая прилично одетых и откровенно вызывающих женщин, спешащих по дорогам Даунтауна, кладу томик Ятса на место. То, откуда я его взял, на скамейку. И оставлю здесь, также как тот телефон, который также кому-то напоминает о чем-то далеком. Из прекрасного прошлого, переплетающегося чудесным образом с настоящим и будущим. А вдалеке, как и на горизонтах наших воспоминаний, нет ни одной границы. Лишь точка, – способная превратить вас в четырехгодовалого мальчугана, – забредшего в окружение громадных каталогов с пронумерованными изданиями, периодики и журналов, лестниц и шкафов, громоздящихся вдоль стен библиотечного зала, – с разинутым ртом взирающего на ковры и потолки, вытертых и отбеленных временем, такого маленького, и такого хрупкого, что у него захватывает дух и немеют колени.

Treaty oak прощально покачивает мне листвой, и я стыдливо мну пачку. Кладу томик Ятса и сажусь на свою Семи, направляясь в Сент-Джонс, – он оставляет по себе пустынные доки и только редкие, слоняющиеся без дела рабочие, переполняют мои воспоминания морем, плещущимся на молах, магазинчиками, парикмахерскими, ресторанчиками и огромным тридцати семиэтажным зданием с какой-то бело-голубой вывеской наверху, бросающейся в глаза сразу по въезду в Арлингтон.

BRING me to the blasted oak

That I, midnight upon the stroke,

(All find safety in the tomb.)

May call down curses on his head

Because of my dear Jack that’s dead.

Coxcomb was the least he said:

The solid man and the coxcomb.

Nor was he Bishop when his ban

Banished Jack the Journeyman…

Но мне больше по душе картошка по-гавайски, а Йетс как-то себе так, не очень.

Всю дорогу морем я думаю о том, что единственный город, который я видел во всех Виллисах, Джексонвиллях, Линкольнах и Хобоккенах это Хёрст. Там, где мы были с Эни. Недолго, непродолжительно, совсем долю мгновений, пока у нее была возможность. И это ввергает меня в печаль. И я достаю свой испорченный телефон по прибытию в город, который стал последним моим пунктом в небольшой остановке перед отбытием в новый путь, и смотрю номер. Звоню по нему Дэвиду и говорю, что мне стоит его увидеть, – как и всех остальных.

Получаю согласие и не замечая дорог, которые для меня все на одно лицо, – плохие или хорошие, – колешу по городу.

Дэвид ковыряется в пиалке с конфетами вилкой. Накалывает одну из них и отправляет в рот. Придвигает тарелку с картошкой и хрустит ею. У меня текут слюни. Но я проглатываю их, запивая чаем. И от четвертой кружки аппетит куда-то пропадает.

Аннамари сидит за столом с нами, без любимой игрушки, подперев кулаками щеки и опершись локтями о дубовую столешницу. Дэвид смотрит на нее какое-то время и переводит взгляд на конфетницу полную «Даров моря» вперемежку с каким-то другим шоколадом.

Он не говорит мне, что Эни уже тридцать лет, не вспоминает мои двадцать семь. Не говорит, что у нее дочь, и что я нашел в ней. Не спрашивает о том, почему бы мне раз уж я склонен к излишествам и облюбовал трудности, привить себе любовь, к примеру, к одной его подруге, которую сбила машина и она до сих пор подхрамывает. Он не вздыхает и не оценивает меня, наверно оттого, что сам принял довольно странное решение. И Аннамари до сих пор не в курсе, что ее отец, настоящий, проводит время в сумасшедшем доме, а матери она никогда не видела, но Дэвид ей рассказывает о ней истории, и говорит, что однажды, она освободится от своих не требующих отлагательств дел и вернется.

Мне кажется, она верит.

«Sometimes I get loud when I wish

everybody’d just get off me…»

Я лучше послушаю Pink, чем буду читать Ятса. Честное слово:

«So many playas you’d think I was a ball game

Its every man for themself, there are no

team mates…, – знаете эту?»

Он умеет рассказывать. Особенно такие истории. Я смотрю на него, и он улыбается, но взгляд тяжелый. Мне страшно подумать, если Мари придет в голову спросить, знаю ли я ее маму. Но она также молчалива, как и ее отец.

Отсюда я уйду без анекдотов, но чай до сих пор будет мне помниться и, наверное, я не забуду его никогда. Уйду в соседний через два дома напротив особняк, – по правую сторону, – где идет снег. Там я встречу Майка и попрощаюсь с ним, пропустив пару бокалов рома или коньяка, – поправляя очки и отряхивая пепел с Ritter sports.

Не могу расстаться никак с этим свитером. И, наверное, не расстанусь. Мне он нравится.

Майк не прощается. Он знает, что видит меня не в последний раз. Не люблю разочаровывать людей.

Погода к концу лета на готской, как и везде в этом городе, всегда становится мокрой. Идет дождь и прохлада как нельзя кстати. После страшной жары Южной Флориды чувствуешь себя почти как дома, – тумана мало, но множество влаги. Капли редкие и частые, дожди пышные и весенние, – почти незаметные, – проливные, короткие и затяжные. Словно попадаешь в какое-то потайное место из давно минувших дней, где Сонная лощина заволакивается черными свинцовыми тучами и пробуждает самые тихие и безмятежные сны, под беспрестанный стук по виноградным листьям, крышам домов и в окна.

И я плыву в этом тумане, минуя дома и высотки, редкие деревья и парковые аллеи. Мне совсем не запомнилась поездка домой. На очередной Семи, хайтеке или чоппере.