Илья Халь - Непростые истории о самом главном, сборник рассказов. Современная проза

Я больше не слышу звуков. Мама гуляет с Сашулькой во дворе нашего дома. Сашка на качелях, что-то весело кричит бабушке. Я знаю, что она кричит, взлетая к небу…

Не понимаю, где я. Исчезло ощущение тела. Пропала возможность видеть. Осталась только память. Необъятная, как океан. Сохранившая каждый миг жизни, вплоть до самых незначительных мелочей… Простите меня, любимые. Прощайте!

– У-а-а-! – кто это надрывается так отчаянно? Я?

Свет режет глаза, жмурюсь. Крошечное тело содрогается от крика. Как же больно, оказывается, делать первый вдох!

Последнее, что я запомнила, чей-то голос:

– Девочка. Рост – пятьдесят сантиметров, вес – три двести. 27 марта, 11–34…

Осетин по национальности. Родился и всю жизнь живу в Нальчике, это мой любимый город теперь уже на всю жизнь. Очень люблю животных, потому и зоологом стал, но волею судьбы пришлось поменять профессию и теперь я философ, но биологию не забываю. Я весь варюсь в науке всю сознательную жизнь, ещё со школьной скамьи фактически. А рассказы стал писать просто для души совсем недавно. Литература – это моя важнейшая любовь в жизни, наряду с биологией и философией. Вот и стараюсь совмещать. Ещё давно и серьёзно занимаюсь этнологией и антропологией. Больше всего на свете ненавижу лицемерие, ханжество, национализм и сребролюбие, а на первом месте для меня любовь и доброта.

Почитать: https://ficwriter.info/component/comprofiler/userprofile/2016.html

Джек стоял у ворот своего дома и вместе со своим псом, огромной дворнягой по кличке Джульбарс, доедал бутерброд. Он отламывал кусочки и кидал собаке прямо в рот. Это был огромный ломоть хлебной корочки, на который была намазана сметана и обильно посыпана сахаром. Казалось, ничего более вкусного и быть не может.

Мальчик старался быстрее доесть свой завтрак, поскольку его внимание привлекала непривычная для этих мест толпа с другой стороны дороги, и, решив выяснить в чём дело, одним рывком пересёк улицу. Там были и его друзья, которые наперебой начали рассказывать, что умер один совсем маленький мальчик. Джек до сих пор не задумывался о смерти, для него она была чем-то далёким, но он уже понимал – это как что-то очень страшное, чёрное и безжалостное. Она приходит, и потом уже больше ничего не может прийти. И как мог ребёнок умереть? Он же не старенький.

Дети сгрудились в тени огромного тутовника, вокруг Оли Шпагиной, самой бойкой на их улице, эмоционально что-то им рассказывавшей.

– …а рядом сидела мама, и он ей говорит, «мама не закрывай мне глазки», потому что он уже не мог видеть…

Мальчишку это так поразило, что дальше он уже ничего не слышал. Джеку стало смертельно жалко ослепшего мальчика, и он подумал о том, что может быть что-то, страшнее слепоты. Он представил себе сначала слепоту глаз, когда не видно света, а потом слепоту всей жизни, когда совсем уже ничего. Ему стало страшно, сначала за этого мальчика, потом за себя, а потом за всех на свете. Он пошел домой, чтобы спросить у мамы про смерть. Мама возилась на кухне:

– Мам…

– Я занята, что ты хочешь?

– Расскажи мне про…

– Сказала же, я занята!

Он снова выбежал на улицу, но идти к тому тутовнику больше не хотелось. Увидев знакомых больших мальчишек, которые развели костёр, он подошел к ним и присел на корточки, глядя в огонь. Пламя костра действовало на него успокаивающе. И тут кто-то бросил скомканный тетрадный листик, который вдруг зашевелился как живой, попытался распрямиться, почернел и «умер». Его мысли снова обратились к самой кромешной темноте, какая только может быть. В горло подступил комок, и он снова представил себе того мальчика, который просит, чтобы мама убрала руки с его глаз. Чтобы мальчики не видели его плачущим, он забежал домой, лёг на диван лицом вниз и заревел. Мама тут же прибежала и спросила озабоченно:

– Что случилось?

– Мама, мы все умрём? – спросил он почти шепотом, и потому мама его не расслышала.

– Что?

И тут ему показалось, что вопрос слишком дурацкий, и мама его поругает за то, что он из-за пустяков ревёт. Он сказал только тихо:

– Скучно.

Мама лишь фыркнула и спокойно вернулась к газовой плите.

А он всё думал. Полная темнота – это плохо, а дальше? Темнота, которая темнее тёмного? А зачем тогда все рождаются? Зачем всё, если в конце ничего нет или, может быть, есть? Он больше уже не решался спрашивать у мамы.

Джек всё думал, думал, думал, может быть, звёзды на чёрном небе и есть всё, что когда-то рождалось и умерло, а может быть, смерти нет, есть только день и ночь. Наша жизнь – это день, когда всё видно, а потом будет просто ночь, как будто тебе кто-то закрыл глазки. Но эта страшная ночь тоже может закончиться, и что тогда? Но ведь никто из той ночи не вернулся ещё. Или всё-таки вернулся, просто не знает об этом, не помнит?

Он закрыл глаза и увидел ночь, потом представил себе, что уже в той ночи закрывает глаза, и снова увидел ночь в ночи, потом и там закрыл глаза и снова увидел ночь.… И вдруг, в какой-то очередной ночи, ему показался свет, он не открывал глаза, он его увидел в той ночной ночи. Свет был очень приятный, он не ослеплял, а как бы разрывал черноту в самой середине… Но тут его разбудила мама и позвала обедать. Он так и не понял, что там – за чернотой, но точно знал, что-то есть, и ему стало легко и уютно на душе, он даже перестал переживать за того маленького безымянного мальчика.

Офис самой обычной оптово-закупочной фирмы, каких тогда было много по всей России, в центре провинциального города, в конце девяностых. Ребята расслабились после работы и шумно спорили, явно под воздействием горячительных напитков.

– Конфуций – это, конечно, сила, но кто голова, так это Кастанеда, он пошел дальше, ну, конечно, не без помощи кактусовой водки и дядюшки Хуана, – при этом парень, которого все звали Аликон, смуглый, как тамил, и худой, как тибетский монах, посмотрел уважительно на стоящую на столе текилу.

– Отстой все эти ваши ученые, нахватались на Востоке по верхам, Китай и только Китай, в крайнем случае, Индия, вот где истинная философия, – это кричал водитель КАМАЗа, кореец, здоровенный, как сумоист, с трудно произносимым восточным именем Саша, но все его называли по-простому – Чон Ду Хван. С философией он был знаком исключительно по застольным беседам и потому считал самыми великими китайскими философами Брюса Ли и Джеки Чана. Все взгляды устремились на Джека, который любил пофилософствовать, а тут молчал.

– Ну, – изрёк самый главный заводила спора по кличке Святой, хотя святостью там и не пахло: