Альфред Портер - Бульвар Молодых дарований

Я вспоминаю почему-то лишь один её рот. Большой и широкий, как у жабы. Всегда прираскрытый. То ли в улыбке, то ли в готовности… и длинный мокрый язык…

Ладно, нечего кулаками махать после драки.

Я осторожно устанавливаю драгоценные бутылки в авоську и запираю нашу комнату.

На выходе из общаги сегодня сидит Старуха. Всклокоченные седые космы вокруг сурового – повидала тётка виды – лица. Сидит, развалясь в старом потресканном кресле с обивкой из чёрного кожемита. Сбоку за креслом в углу стоит её палка. Перед старухой – стол, на столе стекло. Под стеклом этим какие-то ценные указания от начальства, правила допуска в нашу общагу.

Не знаю, кто как, а я эту грозную бабу зауважал, после одного недавнего случая.

Заваливается как-то к нам в общагу, часов в девять вечера, недоброго вида молодец: повидать ему прикипело свою подружку-студентку.

Кто таков будешь?.. говорит Старуха сиплым басом. И палку свою выставляет, как шлагбаум.

А мне вот надо, срочно по делу, такую-то видеть!.. свысока отвечает молодец и двумя пальцами, брезгливо так, начинает отводить Старухину палку.

Не велено!.. говорит она… После осьмой вечера тут гостей не пущают… знаем мы дела эти ваши…

Да ты, бабка, с кем говоришь?.. набычась и раздувая грудную клетку, шипит в тихой ярости молодой незнакомец, явно непривычный к шлагбаумам на своём пути.

И вытаскивает из кармана темнокрасную книжечку с золотым тиснением. А там, ловлю краем глаза, щит, врода того, что вещий Олег пришпандорил когда-то к воротам Царьграда, и два перекрещенных, как косточки на пиратском флаге, меча. И два слова, от которых у простого, и непростого, советского человека в животе холодеет и темнеет в глазах.

КГБ СССР…

Старуха вглядывается подслеповато в эту страшную ксиву. Берёт осторожно у Недоброго Молодца из рук и подносит к глазам. Читает, шевеля губами.

Ты вот чего, лейтенант государственной безопасности Слепнёв… говорит, наконец, Старуха тем же басом и кидает небрежно ксиву в ящик своего стола… Ты свому начальнику завтра в Большом Доме скажи: пусть приедет сюды аль пришлёт кого забрать эту твою удостоверению. А теперь вали-ка отседа подобру-поздорову. Сказали тебе: не велено!..

Было любо-дорого видеть, как Недобрый тот Молодец вдруг мгновенно сдулся до жалких, пигмейских размеров и начал канючить, выпрашивая у Старухи обратно свою всесильную ксиву.

А я с тех пор эту вечно-сердитую, с рентгеновским взором Старуху зауважал…

Прохожу я с авоськой мимо её стола в тяжеленные дермантинные двери, и на улицу. Ветер с Невки вцепляется в полы моего тощего китайского плаща, дышит холодной, могильной сыростью в рукава. Тихо позвякивают бутылки в авоське.

Октябрь…

Слева, чуть поодаль, выгибает широкую спину Гренадерский мост. Я иду вприпрыжку, чтоб не мёрзнуть, туда, где с моста рельсы трамвая сходят на улицу, огибающую нашу общагу: длинное жёлтое здание с белыми полуколоннами по фронтону, бывшие казармы какого-нибудь лейб-гвардии Гренадерского полка. Улица изгибается плавно, в охват нашей общаги и её большого, просторного двора, отделённого высокой железной оградой.

Вот и трамвайная остановка. Ветер раскачивает над головой у меня остановочный знак с номерами трамвайных маршрутов. Табличка поскрипывает жалобно. Ветер выдувает из рельсовых желобов залежавшуюся с лета пыль. Метёт её, сдув с булыжников, умощённых вдоль рельсов, на асфальт…

Я прикидываю, ждать ли трамвая. Если купить восемьсот граммов студня и батон за шестнадцать копеек – остаётся жалкая двушка. Трамвайный билет стоит три копейки. Нехватит. Можно, конечно, и зайцем проехать, всего-то три остановки. И трамваи тут ходят старые, без дверей. Если нагрянет вдруг контролёрша – можно и спрыгнуть на ходу…

Ага!.. говорит тут мой внутренний голос… И расквасить по мостовой все бутылки!..

Поразмыслив, я решаю: чем мёрзнуть на ветру ждать трамвая, лучше пробежаться. Чего там, километр с небольшим, все дела.

Я иду своей обычной, лёгкой походкой, унаследованной от деда Исаака, отца мамы. Тот в свои шестьдесят с чем-то лет всё бегает – как пробéгал всю свою жизнь, поначалу спасаясь в огородах на Херсонщине от белых, красных, зелёных и каких там ещё цветов они были… (Чтоб они тогда ещё все перебили друг дружку и сдохли!..)

Ша, Ицик!.. испуганно говорила вполголоса в таких случаях бабушка, показывая глазами на моего отца, члена партии в капитанских погонах, с четырьмя маленькими посеребренными звёздочками и такой же чашей со змеёй. Отец, впрочем, всегда делал вид, что не слышит этой крамолы и подчёркнуто-углублённо читал какой-нибудь медицинский журнал…

Когда убежать от Сталина и строительства замечательной светлой жизни не удалось – дед продолжал всё бегать по кругу. То добывая крохи на пропитание для семьи, то на строительстве противотанковых рвов, то уже после войны добывая, где неизвестно, тут банку американской тушёнки (ароматные тонкие ломтики сами таяли сладко во рту), там совсем непонятное что-то в маленьких плоских баночках – цвета спелого абрикоса, удивительно сладкое и питательное…

Вот и в старые свои годы дед Ицик всё бегает своей лёгкой, вприпрыжку, походкой из дома в дом у себя в Херсоне – где открыть и закрыть синагогу, где в миньяне десятым постоять перед «арон кодеш» 1 1 «Шкаф святости» (иврит), где хранятся в синагоге свитки Торы. Миньян – «десятка», минимальное положенное число людей для чтения молитв. , а где и ночь просидеть над покойником со свечой, бормоча молитвы…

Иду я этой наследной походкой по улице вдоль трамвайных путей, ёжась от ветра и щуря глаза от сероватой пыли.

На улице пусто. Лишь впереди, уже где-то у недавно построенной общаги Фармацевтического, замечаю я девушку в плащике и сатиновых чёрных брючках. На спине коса покачивается, цвета пеньки, толстая и плетёная, как морской канат. Отмечаю привычно, почти механически, как плотно натянута ткань плащика на всех этих женских объёмах… станок что надо… не грех бы и познакомиться!..

Я замедляю шаг и судорожно обыскиваю свои застоявшиеся в последнее время извилины на предмет какого-нибудь убойной силы вопроса. Такого, чтоб, значит, она сразу поняла, что это судьба!..

Но ничего не приходит в голову.

Ни-че-го.

Девушка!.. лепечу сипло-скованно я, поравнявшись с этим произведением анатомического искусства… А… а где тут… это самое… общежитие химиков-фармацевтов?..

Она медленно, будто в трансе, поворачивается ко мне всем телом… поднимает серые, затуманенные непонятной тоской глаза… и вдруг будто падает на меня, утыкаясь мокрым лицом мне в грудину и приобнимая одной рукой за плечо.

Ничего себе сила вопроса!.. выдыхает ошеломлённо мой внутренний голос… Надо запомнить!..