В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том второй

— Так ты все-таки узнала меня? — с горечью сказал он ей. — Тебе еще памятны черты моего лица? Ты еще не забыла, что на свете есть какой-то Отто Резике? В душе ты уж, наверно, давно схоронила меня и питала надежду, что я никогда не вернусь.

Ганнеле протянула к нему дрожащие руки. Она была так поражена, взволнованна и потрясена, что не могла произнести ни слова. Ее бледные губы дрожали.

— Не возражай мне, — горячо продолжал разбойник. — Я знаю, что ты хочешь сказать: ты приведешь оправдания, которые всегда в ходу у женщин, — станешь доказывать, что крайность и нужда заставили тебя ухватиться за этого человека, как за якорь спасения. Может быть, даже начнешь уверять, что не могла поступить иначе. Не правда ли, ты будешь утверждать, что рыжий Иост напоил тебя волшебным напитком, от которого ты лишилась сознания и затем была вынуждена обвенчаться с ним? Но я не ребенок и не верю сказкам. Нужда не могла тебя бросить в руки Иоста Эндерлина; ты всегда жила своим трудом и если бы любила меня, то с радостью перенесла бы лишения, чтобы только остаться верной и достойной моей любви.

— Отто, Отто, одно слово… Дай мне сказать одно слово!

— Я пришел сюда не для того, чтобы слушать твои сказки, я знаю, что ты мне изменила и продала себя. Ты решила: Резике никогда не будет моим мужем, он сделался товарищем Лейхтвейса. Я не хочу быть женою разбойника. А тут кстати является господин Иост Эндерлин. Положим, он отъявленный негодяй, но он господин управляющий герцогскими владениями и лесами, важная персона, владеет прекрасным домом, деньги загребает лопатой, хотя деньги эти покрыты кровью и потом бедняков и слезами вдов и сирот. Но какое мне до этого дело, я выхожу за Иоста и сразу делаюсь богатой и важной дамой? О женщины, женщины! Вы хищные птицы, без сожаления рвущие сердца доверившихся вам; ваши слезы — вода, ваши клятвы — болтовня попугая, который не знает, что говорит. А я, — продолжал Отто несколько смягченным и полным чувства голосом, — я любил эту женщину и доверял ей, я прозакладывал бы весь свет, так я был уверен в моей Ганнеле. Среди скитаний, среди опасностей и нужды ее образ постоянно витал предо мной; я чувствовал, что любовь облагораживает и возвышает меня… Ха, ха, теперь я вижу, что делил свой выбор с рыжим Иостом, известным на Рейне мерзавцем. Он платил там, где я умолял, он женился на той, перед которой я только изнывал… А я… я дурак… о, какой я идиот!..

Молодой разбойник ударил себя по лбу кулаком и, шатаясь, упал на скамью рядом с Ганнеле.

Она тихо взяла его руку, спустилась к его ногам, обняла его колени и смотрела на него своими большими голубыми, как незабудки, полными слез глазами. Под влиянием этого умоляющего взгляда, в котором не было и тени притворства и лицемерия, Резике начал судорожно рыдать. Его страдание облегчилось слезами.

— Он плачет, значит, он выслушает меня! — воскликнула Ганнеле. — Да, ты должен меня выслушать, — продолжала она в сильном волнении, медленно поднявшись с колен и встав перед ним со скрещенными на груди руками, — ты должен выслушать, прежде чем проклинать меня. Я не хочу, чтоб ты считал меня обманщицей. Хотя в тяжелую минуту своей жизни я поклялась унести в могилу мрачную тайну, связавшую меня с нелюбимым человеком, но ты имеешь право знать ее, и ты должен выслушать меня.

— Говори, — проговорил Отто усталым, разбитым голосом.

Несколько минут в беседке царила полная тишина. Ганнеле стояла, стыдливо опустив глаза. Лицо ее было залито густой краской. Признание, которое она собиралась сделать, было для нее так тяжко, что она несколько раз пыталась заговорить, но снова умолкала, закрыв руками пылающее лицо. Наконец она овладела собой.

— Отто, я никогда не забывала тебя. Я люблю тебя сегодня так же, как любила раньше, и буду любить до последних минут жизни.

— И это все, что ты можешь сказать мне, законная жена рыжего Иоста? — перебил ее разбойник. — Все, чем ты можешь утешить меня и успокоить мой справедливый гнев?

— Да, я законная жена рыжего Иоста, — продолжала Ганнеле, — но я не могла избежать этого.

— Не могла? Разве ты вышла за этого негодяя не по доброй воле?

— О, нет. У меня было два выхода: принять предложение Иоста или броситься в озеро, на дне которого я могла найти мир и забвение. Я выбрала первое, но не ради себя, а ради другого существа, которого не имела права лишать жизни.

При этих словах Резике медленно встал и долго, пристально глядел на Ганнеле, как бы не понимая значение ее слов.

— Другое существо? — наконец проговорил он. — Ты говоришь о своем ребенке?

— Да, о нем. Я не хотела, чтобы он родился вне брака, не хотела, чтобы все показывали на меня пальцем и впоследствии бросали бы ему в лицо: «незаконнорожденный»!

— Вот что, — протянул с горечью Отто. — Значит, ты отдалась рыжему Иосту прежде, чем даже стала его женой? И ты воображаешь, что это оправдывает в моих глазах твой поступок? Несчастная, ты произнесла над собой смертный приговор. То, чего я не смел касаться даже в самых сокровенных мыслях, о чем мечтал, но считал для меня недостижимым… Ты, ты добровольно отдалась этому негодяю?! Если ты теперь его законная жена, то до свадьбы была его любовницей!

— Не любовницей, а жертвой! — воскликнула Ганнеле, выпрямившись во весь рост.

Она точно сразу выросла, и Резике невольно отступил в глубину беседки.

— Его жертвою? Жертвою рыжего Иоста? Ты?.. Ганнеле?.. Я не понимаю тебя, Ганнеле. Я не могу разобраться в твоих словах. Говори ясней, или, видит Бог, этим пистолетом я покончу и с тобой и с собой.

— Не угрожай, Отто. Смерть явится для меня избавлением, и я с радостью умру от твоей руки. Но перед смертью я хочу оправдаться перед тобой, и потому выслушай меня терпеливо. Мой дедушка, бывший староста Доцгейма, лежал, как ты знаешь, при смерти. Никто не обращал на него внимания, я одна заботилась и ухаживала за ним. Это была грустная, утомительная обязанность. Старик часто неистовствовал в припадках безумия, а когда скрипач Франц хотел помочь мне, — ты знаешь, как он добр, — я не могла принять его услуг, потому что при одном взгляде на Франца сумасшедший приходил в ярость, воображая, что Франц преследует его и хочет убить. В такие моменты его нельзя было удержать в постели. Чтобы успокоить старика, я просила Франца перестать ходить к нам. В последние дни, перед смертью, дедушка вдруг стал спокойнее и, к моему глубокому удивлению, — хотя это иногда случается с безумными, — сознание почти вернулось к нему, и мысли просветлели. Он часто плакал, обвиняя себя в грехах и проступках, в которых теперь горько раскаивался. Наступила последняя ночь. Старик был так слаб, что, казалось, не доживет до утра, и доктор, посетивший нас днем, также уверял, что дедушка не проживет и суток. Было около девяти часов вечера, когда старик вдруг схватил мою руку, с трудом поднялся на постели и, наклонившись ко мне, прошептал на ухо: «Хочешь оказать мне последнюю услугу, Ганнеле? Ты была всегда послушным ребенком, докажи теперь, что ты любишь своего деда и не откажи в его просьбе. Иди… иди скорее и приведи его… только торопись, чтоб он не опоздал…» — Я подумала, что старик желает видеть священника и, обрадованная этим, воскликнула: «Да, дедушка, я сейчас же побегу за отцом Натаном». Но больной нетерпеливо покачал головой и с большим усилием проговорил: «Нет, не священника, не духовника, — я хочу видеть его, — того, кто знает тайну. Я с ним хочу говорить, мы должны объясниться». — «Господь с тобою, дедушка, о какой тайне говоришь ты и кого я должна привести?» — «Рыжего Иоста», — с трудом проговорил он. Я страшно испугалась. Если бы дедушка приказал мне спуститься в ад, я сделала бы это охотнее, чем идти в дом человека, которого боялась и ненавидела, зная, с какими низкими, грязными помыслами он смотрит на меня. Но могла ли я отказать дедушке в его последней просьбе? Нет, я должна была исполнить ее, как бы ни был мне противен рыжий негодяй. Я хотела, по возможности, избежать свидания с Иостом, решив постучать в окно его дома и передать просьбу прислуге, которая откроет его. Поставив дедушке свежее питье, я отправилась в дорогу. Это было летом, почти в то же время, как теперь. В сумерках я побежала кратчайшей дорогой, чтобы не оставлять долго дедушку одного, и вскоре добралась до дома Иоста. Он только что получил место управляющего и переехал в большой дом. Не успела я войти в сад, как Иост сам показался на ступеньках веранды. Спустившись в сад, он добродушно сказал мне: «Добрый вечер, Ганнеле. Ты — редкая гостья в моем доме». — «Я пришла не по своей воле, — ответила я. — Меня послал дедушка». — «Знаю, знаю, — прервал меня Иост. — Старику приходит конец, и он, вероятно, хочет еще раз поговорить со мной? Я этого ожидал, если правда, как ходят слухи, что разум вернулся к нему». — «Могу я сказать дедушке, что вы придете?» — «Конечно, мы даже пойдем вместе, прекрасная Ганнеле: дорога по лесу не совсем безопасна, и тебе лучше идти вместе со мной». — «Покорно благодарю, — отвечала я, — но не могу терять ни минуты, чтоб не оставлять дедушку одного». Затем я выбежала из сада и полетела домой. Я бежала без оглядки по лесу и перевела дух только тогда, когда была уже далеко от дома Иоста. Лес был мрачен. Лучи молодого месяца едва пробивались сквозь густую листву. Деревья таинственно шептались о чем-то… Было жутко, но все-таки я чувствовала себя безопаснее, чем в богатом доме господина управляющего. Лесные птицы, летавшие над моей головой, были для меня более приятными и желанными товарищами, чем рыжий Иост. Встречи с ним в лесу я не опасалась, он, конечно, не подумает идти пешком в Доцгейм, а поедет верхом или в экипаже по большой дороге. Я не очень торопилась на обратном пути, так как очень устала, бежав к Иосту, и теперь чувствовала себя утомленной. Мною вдруг овладела такая усталость, что я волей-неволей остановилась. Увидев небольшую кочку, покрытую мхом, вроде маленькой скамьи, я опустилась на нее. Господи, последние недели я так мало спала, — дедушка совсем не давал мне покоя — удивительно ли, что мои ноги, наконец, отказались служить и я в изнеможении опустилась на землю. Высоко над моей головою распевал соловей; из лесной чащи — потому что я находилась в самой глуши — выбежала целая стая диких коз, они на минуту остановились предо мною, глаза их сверкали в кустах, как майские светлячки, но, видя мою неподвижность, они спокойно продолжали свои резвые игры. На одну минуту я забыла свое горе и свою злую судьбу. Тишина леса и уединение опьянили меня, точно крепкое вино. Я не могла совладать с этим ощущением. Глаза мои смыкались, я не могла поднять отяжелевших век. Несколько раз я вставала, говоря себе, что дедушка ждет меня, но снова в изнеможении падала на землю и, наконец, сон окончательно овладел мной и я крепко заснула. Я видела чудный сон. Мне снилось, что ты, Отто, вернулся домой, стал честным человеком. Мы с тобой живем в маленьком, уютном домике на берегу серебристого ручья. Мне снилось, будто мы сидим с тобой рука об руку на скамье, ты обнимаешь меня и шепчешь такие чудные, полные любви слова… Твои губы прижимаются к моим губам: я чувствую твой поцелуй… Ласки твои, однако, становились все более бурными и страстными: ты так крепко сжимал меня, что я едва переводила дух и едва не задохнулась под твоими горячими поцелуями… «Пусти меня! — кричала я во сне—Милый Отто, пожалей меня! Отто, что ты делаешь? Боже мой!.. Отто!.. Отто!..» «Не Отто, а Иост», — прозвучало над моим ухом. Со страшным криком открыла я глаза и попробовала вскочить, но напрасно. Рыжий Иост, точно хищный зверь, сжимал меня в своих сильных, страстных объятиях и душил скверными, противными поцелуями… Завязалась отчаянная борьба между невинностью и развратом, между мраком и светом, добром и злом, борьба, перед которой должны были содрогнуться звери лесные, — о Боже! Это была борьба за человеческую жизнь, за человеческое счастье…