В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

— Знаете вы майора фон Редвица? — спросила я его.

— Владельца замка Редвиц? Как же, очень хорошо знаю. Господин часто бывает у нас.

— Может быть, он и теперь здесь?

— Он был, но сегодня рано утром и господин, и госпожа уехали, если не ошибаюсь, в Берлин.

Сердце мое болезненно сжалось. Мой план приятного сюрприза — рухнул, а тоска по мужу осталась неудовлетворенной.

— Майор действительно собирался со своим знакомым в Берлин, но нынешний день он хотел пробыть здесь, — пояснила я кельнеру.

— Правда, сударыня, — ответил лакей, — комнаты были заказаны на два дня, но госпожа получила с пароходом письмо, которым ее немедленно вызывали обратно.

— Госпожа? — удивилась я. — Вы путаете, друг мой. Вы хотели сказать, господин получил письмо, майор фон Редвиц?

Но кельнер настойчиво утверждал:

— Нет, письмо получила госпожа, и я хорошо знаю, что господин майор очень неохотно согласился на отъезд, но так как он обожает свою супругу, смотрит ей в глаза и исполняет ее малейшие желания, то они сегодня же и уехали.

Я все еще не понимала кельнера. Я все еще не постигала безмерности несчастья, которое должно было поразить меня. Отец, как могла я, твоя дочь, узнать или хотя бы предположить, до какой подлости может дойти человек?

— О каком майоре фон Редвице, собственно говорите вы? — спросила я.

— Конечно, о майоре Курте фон Редвице, владельце замка, — ответил лакей. — Но, может быть, он вам больше известен под прозвищем «удалого юнкера», как его прежде называли?

— А жену его вы также знаете? — спросила я едва дыша.

— О, без сомнения. Она несколько раз была у нас с мужем. Я только не знаю, живет ли она в Берлине или в здешнем замке, потому что обыкновенно она отсюда уезжает в Берлин, пробыв у нас всего один или два дня.

Точно повязка спала с моих глаз, и я должна была крепко сжать губы, чтобы удержать крик невыразимого страдания. Я обманута. Опутана самой бессовестной ложью. Так вот какие дела вызывали беспрестанно моего мужа в Ратенау! Он проводил здесь время с женщиной, конечно, со своей любовницей, которую имел еще, может быть, до свадьбы. И пока я дома с тоской ждала его возвращения, он здесь наслаждался в объятиях этой презренной сирены.

Гунда не могла больше сдерживаться и залилась безутешными слезами. Бедному Зонненкампу с трудом удалось успокоить свое несчастное дитя.

— Успокойся, милая Гунда, — уговаривал он ее ласковым, нежным голосом. — Тебе безусловно необходимо вполне овладеть собой, чтобы быть в состоянии ясно и отчетливо рассказать мне все, до малейших подробностей, что случилось с тобой. Только тогда я могу прийти тебе на помощь и поддержать тебя. Что ты сделала после того, как узнала от кельнера горькую истину?

— Я хотела узнать, — продолжала Гунда, — я должна была во что бы то ни стало убедиться, настолько ли Курт забыл дом и свои супружеские обязанности, чтобы последовать за своей любовницей в Берлин. Я вернулась на постоялый двор и, когда лошади были накормлены и как следует отдохнули, поехала в Берлин.

— Как? Так просто, наудачу? Даже не зная, где тебе искать в большом городе твоего легкомысленного мужа?

— Я этого, конечно, не знала, но надеялась на случай, и эта надежда, действительно, оправдалась. Приехав в Берлин, я остановилась в простой средней руки гостинице, записалась в ней под чужим именем и после бессонной ночи с утра пошла бродить по улицам в надежде где-нибудь встретить Курта, но как усердно ни искала, нигде не встретила его. Тогда я сообразила, что не вечно же он будет сидеть в Берлине и что во избежание каких-либо подозрений, вероятно, в этот же вечер пустится в обратный путь. Я пошла к городским воротам, выходящим на эту дорогу, и, спрятавшись за углом одного дома, стала ждать. Ждать пришлось недолго. Не прошло получаса, как показалась коляска, медленно ехавшая по шоссе. Хотя экипаж был мне и не знаком, но это была открытая коляска, и я в ней тотчас же узнала своего мужа. Он был не один: рядом с ним сидела женщина под вуалью, замечательно изящная и элегантная. Что я почувствовала при взгляде на нее, этого я не в силах передать. Мне показалось, будто земля провалилась под моими ногами. Твердое основание, на котором до сих пор зиждилась моя жизнь, — обрушилось; мой идеал был низвергнут. Вера, любовь, надежда, все погибло, все разлетелось в прах.

Экипаж остановился как раз перед тем домом, за углом которого пряталась я. По-видимому, дама под вуалью провожала моего мужа только до этого места и затем собиралась вернуться пешком в Берлин. Он вышел из экипажа вслед за ней, и пока лошади шагом двигались вперед по безлюдной дороге, они в страстном объятии прижались друг к другу. Он откинул вуаль с лица своей возлюбленной, и губы его прильнули к ее устам, — те самые губы, которые целовали меня, которые мне клялись в вечной, беззаветной любви. Мне очень хотелось взглянуть в лицо этой женщины, но она стояла ко мне спиной и мне не удалось разглядеть ее. Хотя эту женщину, кто бы она ни была, я ненавижу всеми силами моей души, но все-таки должна сознаться, что никогда не видала ничего прекраснее, стройнее, чудеснее античной ее фигуры. Да, перед этой совершенной красотой форм моя собственная фигура совершенно терялась. Я не могу не признать, что эта женщина могла помрачить разум любого мужчины и довести его до постыдной измены. Только раз в жизни мне довелось видеть женщину такую же прекрасную, такую же соблазнительную, наделенную не меньшей красотой, чем та, которая похитила у меня любовь моего мужа.

— Кто же была эта вторая красавица? — спросил Зонненкамп, черты которого все более и более омрачались при рассказе дочери. — Кого напомнила тебе фигура дамы под вуалью?

— Мою мать, — проговорила спокойно Гунда.

Зонненкамп вздрогнул. На одно мгновение точно грозная молния сверкнула в его глазах и пробежала по всему лицу. Казалось, в его душе мелькнула мысль, готовая на одно мгновение лишить его разума. Но тотчас же выражение спокойствия и глубокой печали снова отразилось в чертах этого жестоко испытанного судьбой человека. Он, по-видимому, немедленно отбросил свою мысль, как отбрасывают ядовитую змею, нечаянно попавшую в руку при сборе цветов. Хриплым и мрачным голосом обратился он к Гунде:

— Брось эту женщину… забудь о матери… ей нет места в твоем рассказе… Продолжай дальше, дитя мое.

— Больше мне почти нечего рассказывать. Остается описывать не столько факты, сколько мои личные ощущения. После того как мой муж, несколько раз прижав к себе и поцеловав свою возлюбленную, простился с ней, она, опустив вуаль и тщательно закрыв ею лицо, направилась обратно к Бранденбургским воротам. Курт же быстрыми шагами догнал экипаж, вскочил в него и вскоре исчез из моих глаз.