В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

Ганнеле находилась одна-одинешенька во всем доме. Заперев внутренний засов больших ворот, она оставила калитку, ведущую из сада в дом, открытой, чтобы служанка, дочь вдовы Больт, спавшая в беседке, могла утром войти и разбудить свою хозяйку. Стояла чудная лунная ночь. Яркие звезды сверкали на небе, заглядывая в окна спальни молодой вдовы. Ганнеле лежала на постели, подперев голову рукой. Но она не спала. Желанный сон не хотел сомкнуть ее глаз. Она была так возбуждена, что отчетливо слышала биение своего пульса, чувствовала напряжение своих нервов и горячий прилив крови к сердцу. Перед ней прошла вся ее прошлая жизнь, и в воображении носились картины радостного будущего.

Когда-то Ганнеле представляла свою жизнь совсем иною, и она действительно сложилась бы совсем иначе, если бы бессердечный старый мельник Резике не запретил своему сыну жениться на ней. Если бы старик был разумнее, то она была бы теперь молодой хозяйкой мельницы там, наверху. Отто остался бы порядочным человеком, всеми любимым и уважаемым, и они вели бы жизнь спокойную и счастливую. Не ее вина, если все сложилось совсем по-другому. Она должна следовать за любимым человеком, а так как он разбойник, то ей приходится стать его подругой; назначение каждой замужней женщины быть всегда при муже: в богатстве и бедности, в радости и горе. Но не могла ли она быть счастлива и без Отто, не будучи его женой? Не было ли на свете человека, который любил бы ее так же, как Отто, даже, пожалуй, еще больше? Она думала о скрипаче Франце. Постепенно вырисовывался перед ней образ несчастного, хромого юноши; она видела его грустные глаза, с укоризной устремленные на нее… Да, скрипач Франц горячо любил ее, и в ответ на его любовь она разбила его сердце.

Вдруг Ганнеле почувствовала у себя слезы на глазах. В душе ее шевельнулось раскаяние. Она не могла не сознаться, что несправедливо и жестоко мучила своего лучшего и преданнейшего друга и добродетеля. С тех пор как она стала женой рыжего Иоста, она тщательно избегала Франца. Она не могла выносить его грустных и укоризненных взглядов, которые скрипач останавливал на ней. Они, как острый кинжал, вонзались ей в сердце. Она не объяснила ему, почему сделалась женой Иоста, она не призналась ему, как Отто Резике, каким образом рыжий Иост овладел ею. Но должен ли был скрипач Франц презирать ее? Не считает ли он ее скверной женщиной, легкомысленной и корыстолюбивой? Хотя она сама давно уже не видела его, но знала от жителей Доцгейма, что со времени ее свадьбы скрипач Франц бродит как привидение, бледный и больной, что он каждую ночь ходит в пустой дом, в котором она когда-то жила с умалишенным дедом, и там изливает свою скорбь в надрывающих душу звуках своей скрипки. Сколько раз прежде Ганнеле слышала его чудную музыку, сколько раз она вызывала у нее слезы умиления! И как тогда отражался на лице самого музыканта непритворный восторг. Да, этот человек был великий артист, самим Богом одаренный. Ему стоило только пожелать, чтобы выйти на путь блеска и славы, который принес бы ему богатство и почести. Но он не сделал этого. Он пренебрег предоставившимся ему случаем, потому… потому что Ганнеле не захотела следовать за ним. Из-за нее он пожертвовал своим счастьем, он отказался от известности и славы, столь дорогих для каждого артиста.

О, эта музыка бедного Франца! Ганнеле, лежавшей в постели, казалось, что она и теперь еще слышит ее. Положительно, полная тоски и страсти мелодия доносилась до нее снизу. Как очарованная, подняла Ганнеле голову и слушала… слушала дивные звуки, которые неслись к ней теперь только во сне. Но какой чудный, блаженный сон! Последний раз перед тем, как спуститься в мрачное подземелье разбойников, она услышала эти божественные звуки в своем воображении. Воображение… Сон… Да так ли это? Не слышит ли она в действительности скрипку Франца?

Ганнеле приподнялась на постели, прижала руки к беспокойно бьющемуся сердцу; губы ее приоткрылись, в глазах появился какой-то странный блеск — она вся превратилась в слух, она слушала, слушала без конца пленительную мелодию… Нет, это не сон! Это действительность! Внизу искусная рука заставляла петь струны, и во всем Рейнланде только один человек мог так передать в звуках чувства, жалобы и рыдания истерзанной души, и этот человек — товарищ ее юности, скрипач Франц. Одним прыжком Ганнеле вскочила с кровати. Дрожащими руками накинула она на себя юбку и, не прикрыв ничем плечи, бросилась к окну, осторожно раздвинув занавески.

Да, она не ошиблась, на опушке леса стоял бедный калека, скрипач Франц. Прислонясь спиной к дереву, он прижал свою скрипку ко впалой груди и водил смычком по струнам, извлекая из них такую чудную и трогательную песнь любви, какую только великий артист мог создать и передать. Но как он бледен! Отражалось ли на его лице призрачное сияние луны, или выражение скорби и сердечной муки так изменило его, но только черты его показались Ганнеле искаженными, как у душевнобольных; блуждающие глаза во время игры метали искры, чего прежде, насколько помнилось Ганнеле, никогда не бывало.

Вдруг калека оборвал свою игру. Он заметил Ганнеле в окне наверху. Она хотела скрыться, но было уже поздно. Он увидел ее и с мольбой протянул к ней руки.

— Ганнеле, — проговорил он глухим, надтреснутым голосом. — Ганнеле! Открой окно, мне нужно поговорить с тобой.

Она медлила исполнить его просьбу. Из его глаз сверкнула молния и с уст, откуда всегда слышались только слова кротости и любви, сорвался грубый, бешеный крик:

— Отвори, я тебе приказываю!

Ганнеле понимала, что не следует раздражать несчастного, что в груди его бушует вулкан, и она побоялась взорвать его. Окно распахнулось. Скрипач, казалось, совсем успокоился.

— Ганнеле, — заговорил он ласковым голосом, который она так любила слушать, — Ганнеле, мне нужно потолковать с тобой, многое сказать тебе; я пришел к тебе как друг, открой мне дверь, не с улицы же мне перекликаться с тобой?

— Впустить тебя в дом? Нет, Франц, подумай только, что скажут об этом люди.

— Люди? — с горечью засмеялся он. — Ты обыкновенно не заботишься об их мнении!

— Но, Франц, я не одета… и я не могу…

— Скорей… скорей… не испытывай моего терпения, — снова закричал он.

— А если я тебя пущу, Франц, обещаешь ли ты не сделать мне ничего дурного?

— Несчастная! Ты уже дошла до того, что боишься своих друзей? Отвори, Ганнеле, от меня ты ничего дурного не увидишь. Бойся других. А если бы даже я и увлекся, то что могу я, бедный хромой калека, сделать дурного такой цветущей, сильной женщине? Открой, Ганнеле, открой твою дверь: советую тебе это как преданнейший друг, какого ты когда-либо имела на земле. Если ты не выслушаешь меня сегодня и не последуешь моему совету, то погибнешь на веки вечные.