Маркус Кларк - Осужден пожизненно

ВЛАДЫЧЕСТВО БЕЗЛЮДИЯ

Бревно, которое столь неожиданно принесло спасение Руфусу Доузу, плыло по течению, унося из залива потерявшего сознание человека. Измученный отчаянной борьбой за жизнь, каторжник неподвижно лежал, почти бездыханный, на шершавой поверхности бревна, ниспосланного ему небом. Внезапно сильный толчок заставил его очнуться, и он увидел, что бревно занесло на песчаную отмель, уходившую куда-то во мрак. С трудом поднявшись со своего неудобного ложа, он встал и, сделав несколько нетвердых шагов по берегу, рухнул на землю и уснул.

Только на рассвете он сообразил, где находится. Бревно, пройдя с подветренной стороны остров Филипа, было выброшено волнами на южную оконечность Угольного мыса, где ярдах в трехстах от него он увидел разрушенные бараки каторжан-забойщиков. Какое-то время он лежал неподвижно, греясь в теплых лучах восходящего солнца, давая отдых натруженному, истерзанному телу. Ощущение покоя было столь блаженным, что подавляло все другие чувства. Ему даже не хотелось думать о том, почему эти бараки были покинуты. Если там никого нет – чего же лучше! Если же партия" арестантов еще работает на угольных копях, тогда его тут же схватят и отвезут обратно на остров, в его тюрьму. Но сейчас он так устал и был так измучен, что любой исход был ему безразличен, и он снова погрузился в сон.

В ту минуту, когда Доуз преклонил на твердую землю свою измученную голову, Троук докладывал Викерсу о его исчезновении, а когда он спал, «Божья коровка», выходя из бухты, прошла мимо него на таком близком расстоянии, что любой пассажир на ее борту мог разглядеть в бинокль человека, лежащего па песке. Было уже за полдень, когда он проснулся, и солнце нещадно палило. Одежда его совсем просохла и лишь на боку, которым он прижимался к земле, все еще оставалась сырой, и он встал, освеженный долгим сном. Он все еще не мог уяснить себе истинное свое положение. Ему удалось бежать, это было так, но, вероятно, его скоро схватятся. Он хорошо знал истории многих побегов и понимал, что человек, очутившись в одиночестве на пустынном берегу, стоит перед дилеммой: либо умереть от голода, либо быть пойманным. Посмотрев на солнце, он удивился тому, что так долго находится на свободе. Затем внимание его снова привлекли бараки угольщиков, и он понял, что они безлюдны. Он был поражен, и его охватила дрожь от смутных предчувствий. Озираясь, он осторожно вошел в один из бараков, ожидая в любую минуту увидеть констебля или солдата с мушкетом. Вдруг он увидел в углу буханки хлеба и куски солонины, забытые накануне арестантами. Такая бесценная находка показалась ему небесным даром, и он бы не удивился, если бы все это богатство внезапно исчезло. Живи он в другом веке, он стал бы искать ангела, принесшего эти дары.

Утолив голод этой неожиданной находкой, несчастный беглец мало-помалу стал догадываться, что здесь произошло, в чем помог ему его арестантский опыт. Угольные шахты были заброшены. Новый комендант, очевидно, перевел каторжан на другие работы, и беглец мог пробыть еще несколько часов в безопасности. Но оставаться здесь дольше ему было нельзя. Отдыхать еще не время. Если он решил бежать, то надо немедленно отправляться в путь. Он посмотрел на мясо и хлеб, и слабый луч надежды озарил его смятенную душу. Теперь у него есть еда, дневной рацион шестерых каторжан. Разве нельзя, имея этот провиант, преодолеть заросли, лежащие между ним и свободой? От одной этой мысли у него забилось сильнее сердце. Конечно, это возможно. Только надо экономить еду; надо стараться пройти побольше, а съесть поменьше; надо растянуть ежедневную порцию пищи на три дня. В его распоряжении был дневной рацион шестерых, значит, одному человеку его должно хватить на шесть дней. Если он будет съедать в день одну треть этой порции, значит, у него будет еда на восемнадцать дней. Восемнадцать дней! А сколько можно пройти за восемнадцать дней? Он будет проходить по тридцать миль в день, даже по сорок миль, – а это составит шестьсот миль и даже больше. Нет, погоди; не надо слишком себя обнадеживать, дорога тяжелая: заросли местами непроходимы. Придется делать обходы, кружить по собственным следам, то есть терять драгоценное время. Он проявит благоразумие и положит себе проходить примерно по двадцати миль в день. Двадцать миль в день одолеть совсем не трудно.

Подняв с земли палочку, он снова стал подсчитывать на песке. Восемнадцать дней – по двадцать миль в день, это будет триста шестьдесят миль. Вполне достаточно, чтобы обрести свободу. Это ведь возможно! Только не торопиться! Надо быть осмотрительным и воздержанным. Воздержанность – это главное! А он и так уже съел слишком много. Руфус быстро вынул изо рта еще не прожеванный кусок мяса и положил его обратно к остальным запасам. При других обстоятельствах такой жест был бы неприятен окружающим, но в данном случае несчастный мог вызвать только жалость к себе.

Приняв решение, он должен был теперь избавиться от оков. Это ему удалось сделать быстрее, чем он предполагал. В бараке он отыскал железную кирку для отбивки угля и этой киркой с помощью камня выбил клепки. Кольца были слишком крепкие, и «овалить» [9]их было немыслимо, иначе он давно бы сбросил оковы. Уложив мясо и хлеб в мешок, засунув за пояс кирку, которая могла еще ему пригодиться как средство зашиты, он отправился в путь.

У него было намерение обойти поселок стороной и выйти на побережье к обитаемым местам и, сочинив какую-нибудь историю о кораблекрушении или о том, что он сбился с пути, попросить помощи. О том, что он будет делать дальше, когда очутится на свободе, Руфус пока не задумывался. Ему казалось, что тогда наступит конец всем его трудностям. Только бы перейти простиравшуюся перед ним пустыню, а дальше все зависит от ловкости или удачливости его самого – сможет ли он не вызвать подозрений? Страх, что его сейчас схватят., подавлял все другие страхи, делая их ничтожными.

До рассвета следующего дня он уже прошел десять миль и, экономя запасы пищи, к вечеру четвертого дня прошел еще сорок. Выбившись из сил, с истертыми ногами, он прилег среди каких-то колючих зарослей и наконец понял, что погони нет. На следующий день он шел гораздо медленней. Буш был почти непроходим. Густые заросли, дикие джунгли преграждали ему путь, перед ним вырастали голые каменистые кряжи. Он блуждал по оврагам, запутывался в чащах, застревал в болотах. Алчное соленое море, которое только что сияло справа от него, вдруг переместилось куда-то влево. Он сбился с пути, и надо было возвращаться обратно. Два дня продолжалось это бесцельное блуждание, а на третий перед ним вновь выросла скала, чья плоская вершина возвышалась над густыми кустарниковыми зарослями. Надо было либо перебраться через скалу, либо обойти ее кругом, и он решил обойти ее. У подножья скалы вилась тропинка. На ней кое-где попадались сломанные ветви, и несчастному, изнемогавшему под тяжестью своей поклажи, хотя и уменьшившейся, казалось, что кто-то уже проходил этой тропой. Тропинка заканчивалась прогалиной, в глубине которой маячил какой-то предмет. Руфус Доуз поспешил туда и наткнулся на мертвое тело. Одежду мертвеца трепал ветер.