Андрей Бондаренко - Седое золото

— Потому что приказ! И вообще… — Капитан уже ко всем обратился. — Прошу запомнить: на задание группа в полном составе никогда не должна выходить, кто-то обязан оставаться в стороне! Всегда надо помнить, что в корзину с яйцами булыжник может упасть. У рачительного хозяина таких корзин несколько должно быть…

На следующий день на пробежку отправились только Лёха и Токарев — хмурые и недовольные. Остальные проследовали во флигелёк, пристроенный к основному дому.

А там — примерочная-костюмерная. Хмурый еврей, что раньше в роли шофёра выступал, всем подобрал гражданскую одежду, согласно указаниям Курчавого:

— Вы уж повнимательнее, Моисей Абрамович. Иванов у нас сегодня студентом будет, чтобы не входить в незнакомую роль. Кузнецов — мастеровой, сантехник или водопроводчик. Бочкин — милиционер, пусть старшина. Вырвиглаз — по должности своей профессорской. Я в своей повседневной форме поеду, только чуть щёткой пройдитесь…

Постарался Абрамыч на славу, за двадцать минут всех одел.

Ника даже загримировал, чтобы его никто из бывших сокурсников не узнал. Смешно, конечно, кто здесь его может узнать? Да ладно, пускай уже.

Чёрный парик Нику на голову Абрамыч нахлобучил, усы густые приклеил над губой. Посмотрел Ник в зеркало: получился натуральный бригадир молдаванских шабашников, наглый и пройдошистый.

Выдал всем Курчавый пропуска в Горный и, уже на пиковый случай, корочки энкавэдешные, настоящие. Бочкину и Кузнецову ещё и по браунингу досталось.

Понятное дело, не вошли ещё Ник и Вырвиглаз в полное доверие.

«Перестраховка, — подумал Ник. — Хотя начальству виднее. Ему, родимому, и отвечать, если что…»

Расселись по двум знакомым автомобилям. Кузнецов с собой ещё и саквояж потрёпанный прихватил — с инструментом специальным, наверное. Тронулись.

В город въехали, Ник головой во все стороны завертел: дома непривычно низенькие, людей на улицах совсем мало, одеты все — как в фильмах старинных, чёрно-белых ещё. Редкие автомобили навстречу попадались, вон лошадёнка шарабан на резиновом ходу потащила куда-то.

— Ну, какие впечатления? — небрежно поинтересовался капитан.

Подловил-таки! Нику промолчать бы, плечами пожав, мол, — обычные самые.

Так нет, находясь под впечатлением от увиденного, ляпнул неосторожно:

— Чистенько так. Бедненько, скромно — но чисто! Да и тихо неправдоподобно!

Опомнился, тут же заткнулся.

А Курчавый и ничего, не стал в тему углубляться, только под нос себе что-то недовольно пробурчал, типа:

— Ага-ага! Ну-ну! — и уже совсем что-то непонятное: — Волки — они очень умные, куда как редко ошибаются!

На двадцать четвёртой линии Васильевского острова остановились, не доехав метров триста до набережной. Вышли из машин, пешёчком, не торопясь, прогулялись до центрального входа. Девушки семенили навстречу: в пальтишках смешных, у некоторых на головах шляпки вычурные, у некоторых — косынки, платки пуховые.

Настоящие девушки, симпатичные и смешливые.

К центральному входу подошли, Ник по сторонам заозирался: в его времена тут всё было разрисовано белой краской — признаниями в любви выпускников к своей «альма-матер», а тут — ни единого следочка.

— Чего это вы, Никита Андреевич, высматриваете? — подозрительно поинтересовался Вырвиглаз.

— Да нет, это я так просто. — Ник даже засмущался. Больно уж важно Владимир Ильич выглядел в своей чёрной классической тройке — не то что профессор, академик целый! Министр натуральный! — Потом как-нибудь расскажу.

Друг за другом, с минутным перерывом, прошли через вахту, встретились в условном месте, около студенческой столовки.

— Диспозиция следующая, — негромко объяснил Курчавый. — Товарищ профессор, Иванов и Бочкин направляются на отлов студента. Бочкину, после означенного отлова, упаковать оного студента и доставить на базу. Задача ясна?

— Так точно! — шёпотом доложил особист, еле сдерживаясь от отдания чести.

— Мы с Кузнецовым следуем за документами и ключами от склада, где находится буровой станок. Встречаемся через час, возле кабинета ректора. Всё, по коням!

Подошли к кафедре родимой, у Ника даже сердце ёкнуло: «изменения» налицо, конечно, но и знакомое проступает повсеместно. Безлюдно было на кафедре, только из одной аудитории раздавался шум и гам, у дверей два хлопчика дежурили — с красными повязками на рукавах и с комсомольскими значками на груди. На дверях объявление: «Срочное собрание четвёртого курса! Обсуждение личного дела комсомольца Матвея Кускова!»

Похоже, вовремя приехали, в самый раз.

Бочкин сразу в карман форменный полез, за корочками, чтобы проход освободить. Но Вырвиглаз его небрежным жестом остановил, к тем красноповязочным подошёл, глянул строго, брови насупил, хлопчики и исчезли тут же, словно в воздухе растворились. Профессор на противоположную стенку кивнул, а там его портрет собственный висит, солидный такой, значимый. Так вот оно: авторитет настоящий, он завсегда своё возьмет: и на зоне, и в заведении учебном!

Под портретом надпись была: «Вырвиглаз Владимир Ильич, профессор, доктор геолого-минералогических наук. 1875 —…». Смотрел Ник на портрет, смотрел, вдруг вспомнил, что видел его уже, тогда, в 1977, когда в Горный поступал. Он и тогда здесь висел. Только вот даты там другие стояли: «1875–1938».

И как теперь прикажете Вырвиглазу в глаза смотреть?

В аудиторию просочились тихонечко, пристроились на заднем ряду.

А в помещении спектакль настоящий разыгрывался, театральный. Зрители поближе к лекторской трибуне расселись, на трибуне оратор — вылитый Олег Кошевой из известного фильма. Рядом с трибуной, на стуле, парнишка сидел: простой совсем, только вот глаза — наглые, бесшабашные. В Русском Музее Ник такие глаза встречал, на портрете Дениса Давыдова.

«Кошевой» тем временем уже начал своё выступление, двумя листками бумаги размахивая:

— Вот, из милиции пришло уведомление: медицинский вытрезвитель № 7 сообщает, что пятого ноября сего года студент Ленинградского Горного Института — некто Кусков — был доставлен в означенный вытрезвитель в мертвецки пьяном состоянии. Через три часа проснулся и всю ночь громко орал матерные частушки. Что скажешь, Матвей?

— Не был. Не привлекался. Всё лгут проклятые сатрапы, — не очень уверенно заявил Кусков.

— Ладно, — продолжил комсомольский вожак. — Из того же учреждения ещё одна справка пришла. В ней говорится, что всё тот же Кусков шестого октября сего года был опять доставлен, опять же в мертвецки пьяном состоянии. Через три часа проснулся и всю ночь громко читал вслух поэму «Евгений Онегин», естественно, в её матерном и похабном варианте исполнения. Матвей?

— Отслужу, кровью смою, дайте шанс, — голос Кускова непритворно дрожал.