Евгений Чебалин - Час двуликого

— Зачем?

— Дело есть! Ну!

Шамиль придвинулся, опасливо кося глазом. Аврамов быстро, цепко взял его за ухо, стал трепать.

— Гришка, ты чего это? Ой, больно... да пусти-и!

— Терпи-и! — старался Аврамов на совесть. — Помнишь, в восемнадцатом ночью я сказал: как-нибудь надеру уши... помнишь?

Шамиль помнил. Тогда, в ту ночь, взяли они впятером «языка» — здоровенного унтера, еще теплого со сна, и выволокли из немецкого блиндажа в промозглую ночь. Оказался унтер мужиком с характером, свирепо гундосил сквозь кляп, лягался; а потом отказался идти. Он лег на спину и нахально задрал ногу на ногу. Пришлось тащить его на себе, а было в этом борове не менее шести пудов.

Шамиль, запасливо смахнувший в сумку со стола в блиндаже все недоеденное немцами, волок, хрипя и задыхаясь, в очередь со всеми, упрямого унтера, а в перерывах между непомерными тягловыми усилиями украдкой пробовал на зуб немецкие припасы — оголодали они тогда.

После очередного снятия пробы он подполз к Аврамову, подозрительно перхая в отворот шинели, сказал придушенным шепотом: «Товарищ командир... придержи-ка эту свинью», — имея в виду «языка».

Сам споро перевернул немца на живот, оседлал его и, орудуя ножом, проделал с нижней частью унтера какую-то операцию. Сполз с него, прилег на бок и стал ждать результатов. Унтер поерзал, оторопело прислушиваясь к тому, что происходило у него ниже пояса. А там определенно что-то происходило, ибо немец сначала тоненько, как-то по-поросячьи, взвизгнул, а потом, густо, яростно взревев, стал кататься по земле. Пришлось напомнить ему хорошим тумаком о неуместном его поведении и наложить еще и повязку поверх кляпа. С этого момента «язык» обрел поразительную резвость. Он вскочил на ноги и, странно вихляясь, взлягивая, поволок разведчиков за собой. Он тащил их с силой тяглового жеребца, разбрызгивая лужи. Дыхание со свистом раздувало его ноздри, в горле клокотали обреченные на заточение слова. Поспешая за унтером, не мог Аврамов нарадоваться на «языка». Время от времени, измотав разведчиков непостижимой своей прытью, унтер плюхался в лужу и, сидя там, проделывал серию таких непристойных курбетов, что командир с разведчиками сгибались пополам, давя в себе хохот, хотя всем пятерым было не до смеха. Они приближались к передовой, и цирковые курбеты, еще терпимые как-то в тылу, тут были уже совсем ни к чему.

— Шамиль, — шепотом позвал Аврамов, — ты что с унтером сотворил?

— Я? — невинно округлил глаза Шамиль. — Моя ничаво не тварил. Ей-бог, моя не знай, чиво этот джирный свинья бесится. — Он валял дурака и не очень скрывал это.

— Ты что, не соображаешь? — свирепо, вполголоса рявкнул Аврамов. — К передовой подходим. Ты что с ним сделал?

— Валла-билла, ничего страшного. Немножко под штаны этой мази напустил.

— Какой, к черту, мази? — окончательно озлился Аврамов.

Шамиль сунул ему к лицу плоскую банку. Аврамов приоткрыл крышку, оторопело откинул голову — в нос шибануло едким духом горчицы.

— Надеру я тебе при случае уши, — пообещал он сдавленно — душил смех. Не сдержал он своего обещания — на передовой их все же засекли, угомонить стервеневшего от горчицы унтера не было никакой возможности. Завязался бой. Пробились на свои позиции к утру, потеряв одного разведчика убитым. В том бою ранило Аврамова в ногу, да рванула шалая пуля наискось по щеке, прилепив к лицу навечно нестираемую усмешку.

...Шкура барса сохла, расстеленная на камнях. Из-за хребта выползал громадный рубиновый шар солнца. Шамиль щупал покрасневшее ухо, бурчал:

— Справился, да? Сила есть — ума не надо... Товарищ, хищной зверюгой ранетый, кровью, можно сказать, истекает, а он ему вместо перевязки ухи крутит... Слышь, говорю, кровью истекаю...

— Небось вся не вытечет, — лениво цедил Аврамов. Руки заложил под голову, ноги разбросал, бездонная чаша неба над головой запрокинулась. — Ах, хорошо!

— Кожа хоть на спине осталась? Или всю содрал? — допытывался Шамиль, норовя ощупать лопатку. Там краснела царапина от когтя барса.

— Кажись, клочок остался, — успокоил Аврамов. Поднялся, сел. Сдвинул брови: — Ну порезвились — будет. Теперь работа начинается. Шкура, само собой, — подарок шейху знатный. Дело теперь за тобой. С этой минуты оглохни и онемей, работай под Саида. Саида с матерью переселим в другой дом, чтобы односельчане ненароком двух немых не обнаружили. До города нам сутки топать. Учти, раскалывать тебя стану на совесть., с подвохами и прочей стратегией. Расколешься — грош тебе цена, к шейху не пустим, поскольку у него методы могут быть посерьезней моих. К Митцинскому тогда искать будем другой подход. Неладное там у него творится. И с Абу мы маху дали, напрасно ты его домой одного отпустил. Хамзат пока на воле, само собой, остервенел. Ах, черт, неладно все это получилось! А ты тоже хорош, брата одного выпустил. Не мог ко мне его привести? Вместе что-нибудь сообразили бы... Чего молчишь?

Шамиль, разинув рот, выставив вперед красное ухо, тупо смаргивал.

— Ты чего? — не понял Аврамов.

Шамиль дурашливо гукнул, замельтешил руками, понес такую нечленораздельную гнусь, что Аврамова перекосило:

— Ну, милый, тут страху с тобой натерпишься, пока доберемся. Однако ладно, молодец. Собирай пожитки, топать пора.

Шамиль сорвал блеклый фиолетовый цветочек, с наслаждением принюхался. Прикусил цветок зубами, сунул руки в карманы. Вальяжно, вперевалку отправился к Балбесу. Козел, вконец сомлевший за долгую ночь по соседству с барсом, лежал на боку, томно закатывал глаза.

Аврамов, оторопело глядя в спину Шамилю, позвал:

— Друг ты мой разлюбезный, роль свою, конечно, усваивать надо, спору нет, однако работа при чем тут?

Шамиль и ухом не повел. Оно топырилось у него заметно припухшее, рубиново просвечивало на солнце. Аврамов восхищенно покрутил головой, сплюнул. Вздохнул. Взялся за сборы сам.

По непроверенной информации источников, сообщаем: парижским к-р центром восстание в Грузии приурочено к празднику Мариомаба, который проводится 28 августа.

Несмотря на приблизительную достоверность полученных сведений, предлагаем обратить на них самое серьезное внимание, так как подавляющее большинство крестьянских хозяйств Кавказа закончит сбор урожая именно к этой дате — 28 августа и, таким образом, может стать горючей массой, вовлеченной в замыслы контрреволюции.

Несмотря на нашу предварительную договоренность и чрезвычайную важность информации о скрытой деятельности Митцинского, этот вопрос решается вами крайне медленно и неудовлетворительно.