Альберт Цессарский - Чекист

Сход одобрительно гудел.

Тогда не выдержал один из тех рабочих, которые были посланы с Митей в это село, перебил очкастого декламатора, выскочил вперед и как закричит: «Шкура! Революция погибает, а он стишками туману напускает! Давайте сюда своих дезертиров, пока не постреляли, кулачье чертово!»

И к чему это привело? Очкастый замолчал, развел руками и, обращаясь к сходу, сказал: «Ну вот, сразу бы объявил, что стрелять будет. А то сперва: мы народная власть, мы за свободу, мы да вы...» — и исчез в толпе.

После сходки явились всего-навсего четыре хмурых парня с повинной. И еще паренек лет 16—17, который сейчас вел Митю через поле. В дырявых валенках, в изорванной овчине, он строевым шагом подошел к Мите и отрывисто сказал: «Прошу взять до армии! Здоровый полностью и воевать буду!»

А ведь в селе по избам, как сообщили в волкоме, хоронилось не менее тридцати дезертиров, и почти все были вооружены.

Когда Семен, как звали паренька-добровольца, предложил провести домой к одному из дезертиров, а тот же расходившийся рабочий потребовал окружить избу, взять силой, Митя вспомнил напутствие брата. «Вот что, — заявил он товарищам, — я один его приведу». В окна глазели любопытные. Безотчетно чувствуя, что так нужно, Митя вынул из кармана наган и демонстративно положил на стол. «И без оружия приведу. Пойдем, Семен».

Перешагивая через борозды, в которых еще лежал серый, подернутый корочкой льда снег, Митя расспрашивал провожатого о дезертире.

— Васька Рыжий после немца пришел и оженился. Через полгода по мобилизации взяли. Вот два дня, как явился. Баба у его молодая, — объяснял ему Семен, забегая то с одного, то с другого боку.

— Богатый он? — спросил Митя.

— Да нет. А так, хозяйственный.

Когда до опушки оставалось шагов пятьдесят, со стороны избы раздался гулкий винтовочный выстрел.

— Стой! — задохнулся Семен. — Рыжий шальной, убьет!

Но то, что двигало Митей, не подчинялось доводам благоразумия. В такие минуты в нем просыпалось непостижимое упорство, почти упрямство.

Он внимательно пригляделся к небольшому крепкому домику с почернелой крышей, к аккуратному плетню, протянувшемуся до самой опушки — там не было ни малейшего движения, все притаилось. Оглянулся на село. Далеко на пригорке суетились люди, видно, услышали выстрел.

— Ну! — весело сказал он Семену, — двум смертям не бывать, одной не миновать! — И, вытащив из карманов руки, широко размахивая ими, — показывая, что безоружен, решительно зашагал к лесу.

Семен, робея, поплелся сзади.

Дверь в избу была отперта. Стены большой, в три окна комнаты были оклеены иллюстрациями из «Нивы». Пол покрыт свежевыстиранными дерюгами. На лавке под образами жалась в угол молодая простоволосая женщина. Со страхом косясь на вошедших, она совала грудь малышу, а тот вывертывался, колотил ее розовыми пятками и орал.

У окна, судорожно сжимая в руках ствол трехлинейки, подавшись всем телом вперед, словно готовясь прыгнуть, замер рыжий красавец парень с бешеными глазами.

Митя широко распахнул шинель, заложил ладони за пояс косоворотки. И даже для самого себя неожиданно добродушно, почти весело сказал:

— Василий, ты что ж пугаешь?

— Чего надо? — хрипло, с угрозой прорычал Рыжий, не меняя позы.

Но что-то в выражении его глаз неуловимо переменилось. Теперь Митя знал: зверь не прыгнет. Митя смело вошел, поклонился:

— Здравствуйте!

И сел на краю лавки, касаясь плечом Василия. Он ощущал, как дрожит в страшном напряжении сильное тело Рыжего.

— Как бабахнет! — улыбаясь, продолжал Митя, обращаясь к женщине. — Человек я не военный, гражданский, у меня привычки такой нет, чтоб в меня стреляли.

Женщина отвела взгляд и, прищурившись, прикрикнула на сына:

— Да замолчи, наказание господнее!

Она была очень хороша — ее румяное с нежными веснушками лицо, полные плечи так и пышат молодым материнским теплом. Разве захочешь уйти от такой в холод, в сырость, под пули?

— Чего надо? — повторил Рыжий. В голосе его послышалось нетерпение.

Митя повернулся к нему и, глядя в упор, спокойно спросил:

— Вот чего я не понимаю, если соскучился по жене, так неужели нельзя было в законный отпуск попроситься?

— Видно, что ты фронта не нюхал! — презрительно сказал Василий. — Попроситься! Пробовали!..

— Значит, не вытерпел!

— А что, оставить ее, чтоб такой вот комиссар под себя положил?! — вдруг снова озверел Василий.

— Это ты зря, — строго сказал Митя. — Жену свою обижаешь. Что ж она, подушка?

— Все они бабы! — с такой страстной горечью сказал Василий, что Митя сразу понял, как истерзался он там на фронте в ревнивой тоске по этой женщине.

А она, не поднимая золотистых ресниц, занималась сыном, словно и не о ней шел разговор.

— Теперь понятно, почему ты удрал! — пошутил Митя.

Василий, устыдившись своей слабости, горячо заговорил:

— Удрал, удрал! Чего мне там бояться? Пять лет пули не боялся. Так хозяйство же пропадает! Земля ждет. Сеять надо. А что она одна может? И тут еще дитё. Удрал, удрал...

В первый раз сердцем понял Митя трагедию крестьянина, связанного с землей жизнью, надеждами, любовью — всеми человеческими корнями — и вынужденного бросить все и идти за десятки, за сотни верст воевать, умирать... А знает ли он, ради чего? Понимает ли? И его ли вина, если не понимает, если не может оторваться от корней своих?

И, забыв о том, что он явился сюда агитировать, Митя положил обе руки на стол и все, что думал, все вопросы свои высказал перед этим рыжим Василием, которого увидел в первый раз. Он и не заметил, как начался их разговор, как оказался Василий рядом с ним на скамье и трехлинейка его, ненужная, осталась в дальнем углу.

— Нет, ты это зря, — задумчиво говорил Василий, глядя в пол, — мужик разбирает, что царская война, а что нонешняя. Мужик к царю не повернет. А только передышка требуется. Земля ж гибнет. Не к чему будет и ворочаться-то!

А Митя рассказывал ему о положении на фронтах, о происках меньшевиков и эсеров, о том, как трудно Советам строить новую жизнь...

Разговор уже подходил к концу, когда Василий спросил Митю:

— А ты сам-то, сказывают, чекист, что ли?

— Чекист! — ответил Митя, повинуясь внезапному внутреннему убеждению, что так нужно ответить.

— Вона! — протянул с удивлением Василий. — А молодой еще...

Митя рассказал, как его долго не отпускали на фронт и теперь наконец согласились при условии, что он поможет набрать пополнение.

— Вот, значит, отчего стараешься, — Василий покачал головой, — на фронт поспешаешь.