Иван Кычаков - Искатель. 1969. Выпуск №6

Вспомнился вчерашний вечер, когда посетившие ее друзья заговорили о Распутине.

«Подумать только, — шептала ее давнишняя приятельница княжна Люся, — простой мужик пользуется во дворце таким почетом! Знаете, милая, это… это неспроста. Очевидно, в нем что-то есть… Да, да, эта самая мужиковатость, которую мы, увы, не знаем».

Княжна усмехнулась — уж чего-чего, а «мужиковатости» в Федорове было предостаточно.

Помедлив, она решила начать разговор с самой высокой ноты.

— Я хочу, наконец, с тобой расстаться. Это надо было сделать давно, да ты знаешь, какое у меня доброе сердце. А сейчас — все! Терпению моему пришел конец.

«Конец…» — подумал Федоров, и в глазах у него зарябило.

— Ваше превосходительство, за что?

Княжна подняла лорнет и, увидев сморщенное, плаксивое лицо, усмехнулась.

— Да ты никак плачешь? Это еще что за фокусы?

— Виноват, ваше-ство, — невнятно пробормотал Федоров, хлюпая носом, — Дом родной… благодетели… куда я теперича, хоть в прорубь.

Княжна, конечно, поняла, что мужик «играет», по достоинству оценила его уловку и усмехнулась.

— Ну, положим, сейчас лето, проруби ты не найдешь. А вот где ты, негодяй, сивуху находишь? Вот что странно!

— Видит бог… Да мы рази способные?… Оговорили меня.

Начальница резко поднялась.

— Не смей оправдываться! Я все знаю — и то, что ты пьешь, что всю ночь храпишь без просыпу. Так может поступать только… — Она не могла найти нужного слова и докончила: — Только негодяй! Понял?

Федоров понял одно — так ловко начатую сцену со слезами он испортил своим запирательством. Надо было что-то немедленно предпринять, сделать какой-то ловкий ход, чтобы не дать распалиться гневу начальницы.

— Ваше превосходительство, виноват я, сукин сын. Казните меня. Четвертуйте. Все стерплю…

Княжну удивил этот резкий переход — не всякий актер смог бы так ловко сменить настроение.

— Ты по делу, по делу говори, — спокойно сказала она.

— По делу, оно конешно. Только стыдно-с.

— Это еще что за стыд? Я приказываю. Слышишь?!

— Извольте, извольте, — замотал головой Федоров. — Значит, так… Вы еще на той неделе изволили, значит, приказать кажинное утро носить эти… цветы в Трехпрудный переулок… этому… ну как его… ахтеру.

— Довольно! — воскликнула княжна, и лицо ее покрылось багровыми пятнами. Такого хитрого хода от тупого мужика она никак не ожидала. Действительно, приказ о цветах она давала, но чтобы имя актера прозвучало здесь — боже упаси.

— Вот я и старался, — продолжал между тем Федоров. — Утречком, значит, на Арбат, в цветочный магазин, потом на Трехпрудный. А там, как позвоню, — мне, значит, того… стаканчик водки. Извольте, говорят, откушать-с… Я, понятное дело, упираюсь, а мне: «Ах ты, каналья, да как смеешь отказываться, не уважаешь, сукин сын!» Ну и прочие слова… Да-а…

Федоров развел руками и низко склонил голову.

Княжна отошла к окну.

«Нет, — думала она, — его мужиковатость не проста, в ней действительно что-то есть».

В течение этой паузы надзиратель понял, что попал в точку.

— Но больше этого ни-ни, не дозволю, пущай хоть на кусочки режут, — сказал он голосом раскаявшегося грешника. — Да и деньги, что вы изволили вложить, как сказал цветочник, того… вышли, так что и слава богу.

— Хитрец, — сказала княжна, оборачиваясь.

Федоров вздрогнул. Это слово испугало его. Откуда было знать ему, бедному надзирателю, что княжна имела в виду актера. Цветы он принимал, но к княжне был совершенно равнодушен, и, глубоко разочарованная, она давно уже притушила так внезапно вспыхнувшее чувство.

Федоров очнулся от оцепенения первым.

— Ваше превосходительство, — сказал он, делая решительный шаг вперед, — я вам еще хотел об этой… новенькой… Тарасовой.

— Что еще?

— Неловко выходит… — Федоров замолчал, желая заинтриговать начальницу.

— Приказываю — говори.

— Так точно! — Федоров вытянулся и оглянулся на дверь.

— Заметил я, что Шурка… ну, эта Тарасова, с каторжанками восьмой камеры того… шепчется.

Княжна резко вскинула голову и, глядя прямо в лицо надзирателя, опустилась в кресло.

— Дальше.

То, что рассказал Федоров, привело княжну в недоумение — оказывается, Тарасова на прогулке ходила с одной арестанткой, как выразился надзиратель, «под крендель» (Федоров даже согнул свою медвежью лапу, чтоб показать, как это было), в другой раз с каторжанкой, которую все зовут почему-то Графиней, на кухне «кадриль оттопывала».

Лицо княжны покрылось алыми пятнами. Она никак не могла понять — дурачит ее Федоров или же говорит правду.

— Еще что? — княжна зло прищурилась и поджала губы.

Федоров понимал, что слова его лишь дразнят начальницу, а до смысла не доходят. И решил ударить последним козырем.

— Еще? — тихо переспросил он и снова оглянулся на дверь. — Позавчера часу этак в семом Шурка из своей комнатенки — окна-то напротив камер — перемахивалась с ними платком.

— Вот как?

— Так точно. Белым-с…

— А на какой предмет?

— Чего изволите? — не понял Федоров.

— Для чего все это, спрашиваю… Цель какая?

— Не могу знать. Только опять же инструкция… она того… она этого не дозволяет.

Княжна задумалась.

Она считала себя волевой, цельной натурой, прозорливой начальницей, у которой не может быть ни одного промаха. И вдруг этот мужик открывает ей глаза на такое, о чем и подумать страшно…

— Ступай, — тихо сказала она, — да смотри — еще раз про вино услышу — выгоню.

— Так точно! — гаркнул Федоров и неуклюже повернулся через правое плечо. За дверью, радуясь тому, что так ловко отделался, он мелко перекрестился, А княжна, сцепив руки в локтях, ходила по кабинету, диктуя в мыслях план дальнейших действий: первое — установить строжайшее наблюдение за Тарасовой, а потом выгнать, да с треском. Второе — в восьмой камере произвести обыск. Сегодня же. Немедленно! Но если Федоров солгал, о, тогда… тогда ему несдобровать.

После ночного дежурства Шура спала плохо.

Вообще все эти дни проходили у нее в каком-то сумрачном, тяжелом тумане: часа два вздремнет — и снова на ногах, снова в хлопотах. Набегавшись и насмеявшись вволю, опять потускнеет, задумается, прикроет глаза — и не поймешь, дремлет ли она или просто впала в забытье.

Вот и сегодня Шура спала чутко, и вдруг сквозь сон до сознания долетело одно слово — обыск.

Она приподняла голову над подушкой, прислушалась.

В коридоре слышны были голоса — разговаривали соседки, такие же одинокие, как и Шура, надзирательницы — Москвитина и Егорова.

Чтобы понять, о чем речь, Шура вскочила и прямо в одной рубашке подбежала к двери.

— Княжна-то наша лютует, — нараспев говорила Егорова. — Федорова так пропесочила — выскочил от нее как из бани.