Иван Кычаков - Искатель. 1969. Выпуск №6

— Ишь ты, бегемот, — усмехнулся Шерстнев. Зоологический сад сидел у него в печенках — двор примыкал прямо к вольерам и клеткам, и рев зверей по ночам пугал домочадцев. — Бегемотов-то и у нас хватает.

— Это верно, — улыбнувшись, сказал Владимир и неторопливо пошел по тротуару.

— Да вы бы вот сюда, в дырку, — крикнул ему вдогонку хозяин, показывая рукой на двор. — Чего деньги зря за вход платить?

— Ну что вы… неудобно-с.

«Да-а, важный господин, — думал Шерстнев, — такой в дырку не полезет».

А Владимир тем временем уже проходил мимо сада, но к огромным воротам, где красовались размалеванные афишные тумбы и щиты, не свернул, а, оглянувшись, пошел направо — по Конюшковской улице вниз, к Горбатому мосту.

Вскоре он оказался у подъезда женской тюрьмы, оглянулся сначала налево, потом направо, хлопнул себя по внутреннему карману и, изобразив на лице приятную улыбку, открыл дверь.

Сегодня был день свиданий, и в привратницкой толпился самый разношерстный народ. Протиснувшись к двери, Владимир негромко, но настойчиво постучал. На пороге появилась Спыткина и коротко бросила:

— Документы!

Бегло просматривая паспорт, спросила строго:

— Королев?

— Так точно-с…

— Свидание с сестрой разрешено.

— Оч-чень благодарен.

Владимир сделал правой рукой короткий жест, Спыткина, быстро скользнув по руке глазами, поняла, что в ладони у него зажата бумажка.

— Следуйте за мной.

Она привела его в пустую, узкую, с одним окном комнату следователей.

— Садитесь.

Но он не сел. Оглядываясь на дверь, он начал ловить ее левую руку, поймал, наконец, и, всунув в ладонь хрустящую бумажку, улыбнулся:

— Извините, что мало…

Спыткина отступила на шаг и закричала:

— Федоров!

Лицо Владимира вытянулось, глаза сузились и потускнели.

— Федоров, совсем оглох! — кричала в дверь Спыткина. — На ходу спишь.

В двери появился заспанный мужчина в кителе надзирателя, плохо выбритый, вялый, точно с похмелья.

— Ну тут я, тут, — бормотал он, едва разлепляя ссохшиеся губы.

— У господина Королева свидание с сестрой. Сиди у дверей и никого не впускай. Понятно?

— Понятно, чего уж…

Через некоторое время Спыткина привела Веру, одетую в голубое платье, и, не глядя на встречающихся, прикрывая рот рукой, прошептала в ухо Федорову:

— Гляди, чтоб все по-хорошему. Понял? Пятнадцать минут — и на место.

Федоров тяжело мотнул головой и, когда Спыткина ушла, начал лениво смотреть на вверенную ему пару. Китель надзирателя он таскал на плечах более пятнадцати лет и за это время досыта насмотрелся на подобные сценки — тут и слезы и рыдания, упреки и увещевания, боль и горечь. Только вот радости приходилось видеть мало. В первую минуту, бывает, промелькнет, как зарница, а потом опять печаль.

Но Королевы почему-то радовались: у девицы так прямо рот до ушей, да и парень все время улыбается.

Интересно, о чем говорят?

Федоров стал прислушиваться.

Говорили о какой-то бабушке, о том, что у Алика зуб вырос, что папаша сняли новую квартиру…

Вынув из бокового кармана часы-луковицу на толстой медной цепочке, Федоров постучал по крышке, открыл ее и начал смотреть на большую стрелку.

«Вот добежит до девятки — и разведу», — решил он.

Но стрелка не хотела бежать. Часы тикали, а стрелка стояла, словно дразня надзирателя.

Он осторожно потряс часы возле уха — стрелка все равно не двигалась. Раза два тряхнув рукой как следует, Федоров с треском захлопнул крышку, сунул часы в карман, поднялся и сказал хрипло:

— Все. Больше не разрешаю. Время кончилось.

Он знал, что сейчас его начнут упрашивать, может, рублевик или полтинник в руку сунут, но эти даже и не подумали заговорить с ним. Наоборот, они словно обрадовались, что свидание окончено, и, легко кивнув друг другу, разошлись.

Федоров остался крайне недоволен таким поведением брата и сестры — на их денежки он надеялся слегка промочить глотку.

Недовольный, он вышел на улицу.

Кто-то дернул его за рукав.

Повернувшись, Федоров увидел Королева.

— На минутку…

— Ну, чего надо? — спросил Федоров.

— Вы меня не узнаете?

Федоров заморгал глазами, всматриваясь в лицо собеседника.

— Бутырки помните? Вы у нас надзирателем были…

— Хто его знает. Многих перевидал — всех не упомнишь.

— Дядя Гриша, да вы же меня тогда от карцера спасли. Я вам век благодарен. Неужели Володьку-студента не помните?

На лице у Федорова появилось выражение, отдаленно напоминающее улыбку.

— Вспомнил! Ты в шестой сидел, в той, в крайней.

— Ну конечно! Дорогой ты мой, я тебя несколько раз искал, все отблагодарить хотел.

Надзиратель потупился — больно уж ему нравились слова парня.

— Вот, возьми пока пятерку, — говорил Владимир, подавая деньги. — А завтра часов в шесть вечера приходи…

— Куда?

— В портерную, что на Кудринской площади. Знаешь?

— Как не знать, — ухмыльнулся Федоров, — заведение известное.

— Значит, договорились?

— А как же…

Он так лихо подмигнул, что вся левая сторона лица дико перекосилась.

Побег… Это известие и обрадовало и испугало одновременно. Вырваться на волю — да кто же об этом не мечтал! Бывало, ночью в камере, когда стоит невыносимая духота, Наташа сядет на койке, поджав ноги под длинную грубую рубашку, и начинает фантазировать: вот грянула революция, всюду развеваются алые знамена, толпы народа бегут к тюрьме и…

Да, это была самая красивая и самая заветная мечта.

Но бежать самим… Разве можно пройти сквозь эти толстые стены и решетки, сквозь строй надзирателей и часовых, разве можно отпереть столько замков, распахнуть столько дверей? А потом там, на воле, куда бежать? В чем — в этих дурацких халатах? Без документов и денег?

Вера смотрела в глаза подругам и видела в одних восторг, в других смятение и неверие, в третьих страх.

Особенно разволновались Маруся Никифорова и Фрида Иткинд — обе побледнели и молчали, плотно сжав губы. Одной чудились выстрелы — раны и кровь, другой представлялась виселица — толстая веревка с грубым узлом на конце. Они почти не слышали, что говорили другие. А когда Фрида разобрала, наконец, слово «оружие», ее даже шатнуло в сторону.

— Что с тобой? Ты нездорова? — участливо спросила Вера.

— Я прилягу. Меня тошнит.

Ночью к ней тихонько подошла Аннушка.

— Не спишь? Знаю — тебе не до сна… — Мягкая ее рука легла на плечо. — Ты не мучайся, милая. Если страшно — откажись. Никто тебя не осудит. Это дело добровольное.

«Не осудит…» Да разве чьего-то суда боялась она? Нет, совсем нет, просто холодный, липкий страх вполз в душу и не давал покоя. И за это она сама, сама судила себя.

Аннушка вздохнула и отошла. А Фрида точно холодной водой освежилась, ей стало легче дышать и спокойнее думать.