Николай Леонов - Искатель. 1972. Выпуск №3

Чуть брезжил за окном рассвет, тлели и мигали бледные фонари на улицах, а профессор уже сидел за бюро и перебирал свои бумаги, письма, книги — «Атлас Российский», «Описание земли Камчатки» академика С. П. Крашенинникова, «Оренбургская топография» П. И. Рычкова…

Эти книги ученый читал и перечитывал не раз… А вот и выписки:

«Сколько происходит пользы от географии человеческому роду, о том всяк, имеющий понятие о всенародных прибытках, рассудить может. Едино представление положения государств, а особливо своего отечества, производит в сердце великое удовольствие…»

Гмелин пропустил несколько страниц и прочитал далее: «Будучи в городах, где наблюдения чинить должно, описывать все, что требуется в географических запросах, разосланных по моему государству… Всего путешествия содержать повседневный верный журнал». [2] В. Ф. Гнучев, Географический департамент Академии наук. XVIII в. М., 1946, стр. 182, 198–199.

Таков был наказ М. В. Ломоносова будущим российским географам. А о развитии отечественной науки Михаил Васильевич хлопотал немало. Снаряжения задуманных им экспедиций великий ученый добивался в течение многих лет. Стучал тростью, требовал и… умер, не дожив двух месяцев до принятия своего проекта.

Следующая запись — планы и надежды путешественника: описание маршрута будущей экспедиции. Петербург, Новгород, Валдай, Тверь, Москва, а затем Дон, Волга. И, наконец, Астрахань, Каспий… и Персия.

Однажды, когда Гмелина спросили о Персии, он полушутя-полусерьезно ответил:

— Хочу въявь увидеть восточную сказку!

Слушатели в недоумении переглянулись.

Говорил и писал ученый всегда сухо — и вдруг «сказка»..

А впрочем, почему и не помечтать!

Гмелин встает, потирает озябшие руки и подходит к окну. Какой-то мальчик, задрав нос кверху, рассматривает, как хмурый фонарщик гасит последний фонарь.

Неожиданно для себя профессор улыбнулся: в сущности, он такой же любопытный мальчишка, Персия для него — «волшебный фонарь». Вот если бы сказать почтенным мужам из академии такое:

— Господа! Персия — это волшебный фонарь. Если у фонаря открыть хрустальную дверцу и зажечь его, вы увидите самое чудесное, что есть на свете.

Однако надо говорить по-другому — обстоятельно, сухо:

— Я полагаю, среди всех областей, изученных и исследованных нами, Астрахань, Каспий, Персия, по моему суждению, не токмо изучены менее прочих, но даже до сего времени по-настоящему не обследованы никем. Государь наш Петр Великий немало сил и труда затратил, дабы прославить науку. Великая северная экспедиция 1734–1743 годов составила опись морей и брегов северных государства нашего. Имена Беринга, Лаптевых, Челюскина на века сохранятся в памяти благодарных потомков. Думаю, и мы должны быть достойны их памяти.

«Достойны их памяти…» — ученый задумчиво смотрит на стопку книг на столе.

— Там-там, — выстукивает он мотив старой немецкой песенки.

Капля серебра дарит хрусталю цвет и звук…

Толика славы дает жизни блеск и радость…

Там-там-там… блеск и радость…

А много ли радости было у него?

Труд, постоянный, неустанный труд. Один философ писал, что труд — радость, но вдыхать аромат цветов, слушать музыку, пение птиц — тоже радость. И такой радости у него не было.

Не раз отец да и друзья говорили:

— Ты, безусловно, преуспел, Самуил. Так молод и уже профессор!

Ох уж эти благожелатели! Знали бы они, чего ему это стоило! Товарищи из университета так и прозвали его — «отказалка». Гмелин всегда и от всего отказывался: от дружеских пирушек, от веселых прогулок за город, от свиданий. А когда весной цвели акации и в маленьких кабачках, шурша крахмальными юбками, танцевали девушки, он сидел в библиотеке и читал, читал.

Там-там-там… толика славы. Он хотел, он мечтал стать знаменитым. И что же? Гмелин на мгновение насупил брови и вдруг озорно подмигнул своему отражению…

— И все-таки ты молодец, Самуил. Сын бедного тюбингенского лекаря стал в двадцать два года профессором университета. Сам академик Эйлер пригласил тебя в Петербургскую академию наук. А теперь ты едешь в Персию изучать животный и растительный мир и «обращать внимание на все, что примечания достойно», сегодня тебя примет императрица, чтобы лично дать высочайшее разрешение. Пройдет еще немного времени, и ты будешь знаменит. «Смотрите, это тот Гмелин, — станут говорить в гостиных. — Исследователь Персии. Примечательнейшая личность!» Личность! — Гмелин кружится по комнате, хватает трость, начинает отчаянно фехтовать.

Противник, конечно, ловок, силен, но Гмелин делает блестящий выпад, и тот падает ниц, а ученый поднимает опрокинутые стулья.

Утренний шум пугает слугу Прохора. Он трет глаза и никак не может понять, что произошло. Ведь в комнате один барин. А барин неожиданно целует Прохора в обе щеки.

— Батюшки, — тяжело вздыхает Прохор: не свихнулся бы господин. День и ночь за книгами, вот ум за разум и зашел. — Вы чайку бы с ромом выпили. Никак горячка у вас?

— Что? Что ты сказал? — Гмелин вновь хватает трость, загоняет слугу в угол и, чуть кольнув в живот, смеется: — У меня не горячка, а хороший настроений.

От волнения Гмелин заикается, говорит неправильно:

— Сей день поутру мне надобно быть во дворце… Матушка императрица меня принять желали…

— Ух ты, — Прохор отчаянно машет руками. — Дожили, значит, дожили… Слава те, господи!

— Дожили, — Гмелин усаживается в кресло и приказывает: — Мундир… Да не забудь нанять карету.

— Да, да… А то как же? — слуга второпях хватает то мундир, то щетку, почти опрометью бежит за каретой.

Гмелин его не останавливает. Ему нравится весь этот переполох. Вот так же в детстве суетилась матушка, собирая его в гости. И так же в предчувствии чего-то неожиданно прекрасного замирало его сердце.

Наконец все улажено. Прохор одергивает на ходу кафтан, бросается открывать дверцу кареты.

Громыхая, дребезжа и позванивая колокольчиком, карета катится по прямым улицам Санкт-Петербурга.

Гмелин смотрит в окно.

Санкт-Петербург — северная Пальмира. Петр I мечтал, чтобы его город напоминал Амстердам или Венецию. Но царь ошибся: Петербург похож только сам на себя. Здесь, конечно, есть палаццо. Великолепное палаццо графов Строгановых, построенное знаменитым Растрелли, но это отнюдь не венецианский Дворец. Гмелин видит не только его красоту, но и диспропорцию: окна второго этажа слишком узки, близко поставлены и никак не гармонируют с широкими зеркальными проемами первого. Однако это вовсе не портит дворец, напротив, придает ему выражение ироническое и надменное. Сей дом — дом не венецианца, а русского вельможи, барина и мужика одновременно.