Марк Азов - «Мир приключений» 1987 (№30) [Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов]

“Мирный” решительно распихивал крепким носом редкий проносной лед. Льдины кололись, испуганно подныривали под буксир. Если прыгнуть вон на ту льдину, можно перепрыгнуть с нее на другую, можно так вообще допрыгать до берега. Правда, не стоит. Все тут открыто, Хоботило засечет сразу…

“Потерпим”.

Вовка сбежал на корму, присел перед клеткой:

— Белый! Где твоя мамка, Белый?

Белый счастливо ощерился.

А Вовку морозило. Вовке казалось — все видят его оттопыренные карманы, все видят его натянутые под самодельную малицу свитеры. Потому он и прятался на корме — за собачьей клеткой.

Нелегко это — делать что-то тайком.

Вовка сидел на корточках перед клеткой, но смотрел не на собак. Знал, мама сейчас волнуется, Леонтий Иванович волнуется — нелегко расставаться с Большой землей. Знал, капитан Свиблов волнуется — поскорее бы скинуть груз, увести буксир под защиту материка. И матросы волнуются, сочувствуют маме, Леонтию Ивановичу. На острове остаются! Герои! Никто, конечно, не догадывается, что он, Вовка Пушкарев, тоже полярник, тоже герой, только тайный. Он на остров сойдет потихоньку, слава ему пока ни к чему.

Он послюнил палец, выставил перед собой.

Ветер меняется, все круче берет к северу. Это означает — упадет ночью температура. Сейчас около нуля, будет похуже. Не очень весело сидеть в торосах без огня, но придется. Зато капитан Свиблов ни минуты лишней не задержится у острова. Ему, кажется, никогда не нравились льды.

Высокая зеленая волна, шурша редкими льдинками, встала перед форштевнем “Мирного”, с размаху хлопнула буксир под левую скулу. “Мирный” вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собак сбило с ног, они, рыча, покатились по клетке. Черный дым ударил из пузатой трубы, мутная вода жадно облапила брюхо буксира, такая мутная, будто “Мирный” правда зацепил винтами дно.

Вовка так и подумал: “Дно зацепили…”

И от мыслей этих, от стылой воды, от тишины, царящей над морем, стало ему жутко.

Вольная вода. Низкое солнце. Редкие льдины. Бревно стоячее несет над водой. Далеко несет. У таких топляков один конец набухает, погружается в воду, другой торчит над поверхностью. Совсем недавно Вовка из-за такого же топляка поднял, дурак, тревогу. Но сейчас на палубу он не побежит. Кое-чему научился, не желает он, чтобы орал на него боцман Хоботило. Топляк, он и есть топляк. Пусть плавает, пока не утонет.

Бревно за кормой навело Вовку на новые мысли.

Как ни мал остров Крайночнй, но много есть на нем потаенных бухточек и заливчиков. Не может быть, чтобы не занесло сюда течениями какой-нибудь просмоленный бочонок с картами, нарисованными от руки, с записками погибающих в море путешественников. Вот тогда будет что рассказать Кольке!

“Пора, — решил Вовка. — Поднимусь к маме. Осмотреться надо. Скоро выгрузка”.

Он ступил на трап, ухватился за металлический поручень, собираясь одним рывком выскочить на верхнюю палубу, но какая-то невыносимая, никогда не испытанная им сила, несравнимая даже с железными мускулами боцмана Хоботило, выдернула трап из-под Вовкиных ног, швырнула Вовку в воздух.

— А-а-а! — успел выдохнуть Вовка, и тотчас в уши ему что-то жадно, огненно ахнуло, опалило огнем. Мир льдов, мутной воды, мир морского буксира мгновенно погрузился в мрачную тишину какого-то совсем другого, какого-то совсем еще неизвестного Вовке мира.

Он почувствовал — ветер сменился.

Раньше ветер налетал порывами, теперь дул ровно, пронизывающе. Всей спиной, несмотря на малицу и два свитера, Вовка чувствовал нестерпимое ледяное дыхание, но встать не мог и сообразить не мог, почему он лежит на льду, а не на палубе “Мирного”? Левая рука, подвернутая при падении с трапа, онемела, саднило ушибленное плечо и обожженную щеку, но, наверное, и это не заставило бы его подняться, не пройдись по его лбу что-то влажное и горячее, совсем как собачий язык.

— Белый! — позвал он.

И хотел спросить: “Мамка где, Белый?” Но собственный голос прозвучал так хрипло, так непохоже, что он сам испугался.

Испугался и открыл глаза.

“Это небо. А это Белый. Он лапу поджал. И смотрит так, будто он, а не я спрашиваю про мамку. И лбом толкает. Лезет в карман. Сухари. Помнит. Хорошая у Белого память”.

Сказать то же самое о своей памяти Вовка не мог.

Он боялся поднять голову.

Одно дело, если он действительно лежит на краю Сквозной Ледниковой — тогда можно будет подумать, как он сюда попал. Другое дело, если он просто свалился за борт, и буксир, застопорив машины, раскачивается рядом с берегом, и с палубы смотрят на Вовку Леонтий Иванович, боцман Хоботило, капитан Свиблов…

“Почему я не могу поднять руку? Примерз рукав? Почему примерз? Сколько времени я лежу на льду?”

Вовка с отвращением отодрал рукав малицы от пористого белого льда. Медленно поднялся. Его пошатывало. И “Мирного” он не увидел. “Мирного” не было, буксир, наверно, ушел.

До самого горизонта тянулись широкие поясины льдов, разведенных ветром. В полыньях лениво покачивались околыши, море вздыхало, играл на солнце ледяной блеск.

Льды.

Теперь это была не та тертюха, которую легко раздвигал укрепленный нос “Мирного”, это были вполне приличные льды, нанесенные ветром издали.

Ледяные зубья, голубые клыки.

Угораздило бы “Мирный” врубиться скулой в такое вот поле, тут не то что Вовку, тут боцмана Хоботило выбросило бы за борт!

И ведь угораздило. Он, Вовка, лежит на льду, рядом Белый прихрамывает. Хороший оказался удар, если опрокинуло металлическую клетку с собаками.

Вовка потер ушибленное плечо.

Он стоял на самом краю огромной, выдавленной на берег льдины. Внизу хлопотала, всхлипывая, черная, как чернила, вода. Совсем близко темнела громада хребта Двуглавого. Это за ним, знал Вовка, лежит бухта Песцовая, это за ним уютно дымят домишки зимовки.

“И рукавицы нет. Левая на руке, а правой нет”.

Вовка отчетливо, до малейших деталей представил, что сейчас делается на палубе “Мирного”. Боцман всяческими словами поносит этого беспутного поливуху, его, Вовку, испортившего весь рейс, Леонтий Иванович по-немецки поносит сбежавшего пса, капитан Свиблов презрительно усмехается — ох, уж это Управление, навязавшее ему такого дурацкого пассажира! “Льды! — тычет перед собой Свиблов. — Не морозь, не молодик. Крепкие льды! А у меня, сами понимаете, груз. К берегу не пойду, пусть с зимовки Леонтий гонит за пацаном упряжку!”

А мама?

Если бы мама увидела, что его, Вовку, выбросило за борт, она добралась бы до него даже вплавь.

— Белый!

Вовкин голос прозвучал хрипло, неуверенно. Негромко прозвучал. Даже Белый взглянул на Вовку с недоумением.