Марк Азов - «Мир приключений» 1987 (№30) [Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов]

Белый радовался, чуял запах сухарей.

Вовка лез по тропе, он пугался зарева за спиной, а оно разгоралось. Вовка каждой мышцей чувствовал крутизну подъема. Тревожный отсвет помогал ему, бледно высвечивая промороженные грани скал, но лучше бы не было этого отсвета! Вовка и без него нашел бы тропу, Вовка и без него вскарабкался бы по гигантской каменной лестнице, обвешанной со всех сторон ледяными наростами.

Не было в мире места безжизненней и безнадежней Собачьей тропы.

“А мама говорила…”

Вовка вспомнил о маме, какая она была красивая и как, глядя на нее, матросы морщили от удовольствия носы.

Он улыбнулся.

Мама любила рассказывать о Крайночнм. Она говорила: “Обжить остров — это не меньше, чем открыть его”.

“А Крайночнй, он веселый! — смеялась мама. — Еще снег лежит повсюду, еще гоняет по морю льды, а на острове весна. Наст проломишь ногой, под корочкой снега — лужайка зеленая. Будто крохотная теплица. Камнеломка пробивается — зеленей ничего не бывает. Распускаются бутончики полярного мака. Ой, Вовка, там так красиво!”

Вовка невыразимо любил маму.

“Встретимся, не отойду ни на шаг, — решил он. — Так и буду ходить за ней”.

Мама…

Вовка не выдержал, сел на камень.

Белый тотчас, поскуливая, полез носом в карман.

— На! — отдал сухарь Вовка.

Вспомнил: в палатке лежит замороженная пшенная каша. Так радист говорил. Но до каши надо добраться.

Встал.

По ноющим ногам чувствовал: не час идет, не два, больше… Помнил упрямо: его цель — палатка! И слова Елинскаса помнил: “Нам тут тоже невесело”.

— Дойду!

Чем дальше уходил Вовка от метеостанции, тем больше мучила его, подступая, мысль о рации.

Рация…

Было время, Вовка, как все, страшно хотел стать шофером. Крути баранку, гони полуторку по дорогам — перед тобой лежит вся страна.

Было время, Вовка, как все, страшно хотел стать летчиком. Веди машину сквозь грозовой фронт — нельзя не летать в стране Чкалова, Леваневского, Громова, Коккинаки!

Было время, ему, как всем, страшно хотелось стать полярником. Как не захотеть этого в стране челюскинцев и папанинцев! Полярник смел. Полярник надежен и дисциплинирован. Он следит не только за погодой, не только за состоянием неба, льдов, течений, он следит еще и за приборами. Приборы, они как люди — двух одинаковых не бывает. Да и стареют они. Засоряются капилляры, по которым движется в термометрах спирт, испаряется постепенно ртуть из барометров, растягиваются волоски гигрометров. Если ты настоящий полярник, ты должен чувствовать свои приборы!

Но сейчас, на Собачьей тропе, Вовка понял: он пойдет по следам отца. Его призвание — радиодело.

Кончится война, он вернется с победой с Крайночнго и целиком посвятит себя этому благородному делу. Он добьется, что его, как отца, будут узнавать в эфире по почерку.

Раньше Вовка (мама права) бил баклуши. Раньше Вовка (Колька Милевский прав) только развлекался. Потому и не сдал экзамен сержанту Панькину. А ведь мог. Ведь видел Колькину манеру работать на ключе.

Что благороднее радиодела?

Гибнет судно в Макасарском проливе или где-нибудь за Аляской, за тысячи верст от Вовки, а он слышит далекое SOS и тут же передает куда надо: срочно окажите помощь несчастным!

“Пойду в Арктическое, — твердо решил Вовка. — Закончится война, пойду в Арктическое”.

Вспомнил Елинскаса: “Форма… Питание…”

“Только бы кончилась война!”

Звезды стояли над Вовкой. Стены ущелья. Непонятно, сколько впереди километров. Нехорошо тут!

“А на складе лучше?”

Он так ясно представил холодную тьму склада, шорох каменноугольной крошки, запах лежалой муки, он так сильно почувствовал ожидание, заполнившее тьму холодного склада. Да и склад ведь, наверное, уже подожгли… Ноги сами собой задвигались быстрее. Он почти бежал. Не было сил бежать, но бежал, пока не ударился коленом об острый выступ.

Боль ослепила его.

Упал на колено, вцепился в лохматый встопорщенный загривок Белого. Так, скорчившись, сидел минут пять. Вспомнил слова Лыкова: “Не суетись… Ногу потянешь, колено выбьешь — один останешься. Мы тебе не подмога”.

— Не суетись! — прикрикнул на себя.

Встал.

Прихрамывая, шагнул.

Еще шагнул.

Боль отступала. А дальше еще легче было ступать.

Почему?

Понятно, подъем кончился. Вон сколько звезд над головой. Он на перевале. Луна висит за Двуглавым, все в голубом, в неестественном свете.

Он замер.

Грандиозный каменный обрыв косо спадал на тундру. Темные слои мешались со светлыми, как на Угольном, рядом с палаткой. В лунном свете вспыхивало, взрывалось ярко что-то неведомое — там, наверху.

Лед? Хрусталь горный?

Он не знал.

Он не хотел знать. Ему было достаточно того, что не надо лезть наверх.

Наклонив голову, двинулся упрямо в черноту вновь сузившегося ущелья.

Собачья тропа! Знали, как назвать. Нашли самое точное определение.

Собачья!

Даже Белый вымотался, вываливался из пасти жгучий язык, поглядывал косо на Вовку. Сколько, мол, брести этим коридором?

— Иди, иди!

Вовка скользил по льдистым натекам, хватался за выступы, помнил: его ждут на метеостанции, радовался — греют рукавички Николая Ивановича. Не обморозит пальцы, отстучит сообщение в Карский штаб.

“Сколько еще идти?..”

Одно знал точно: тропа пошла под уклон.

Чувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся шагу, по тому, как сносило его теперь при падении вперед, к палатке. Заторопился было, но заставил себя не спешить. Не хватало подвернуть ногу тут, перед целью.

Шел, цепляясь за сосульки, висящие с каменных стен. Шел, ругал себя.

“Все при деле, а я иждивенец. На “Мирном” — все заняты делом, я один бил баклуши. Леонтий Иванович рядом, разве я с ним поговорил? Обидел только. Почему, дескать, не на фронте! А тут тоже фронт. Тут даже страшней, чем на фронте. А мама? Чем я помог ей? А боцман Хоботило? Я же только мешал боцману, подманивал к судну лихо!”

Вовка сплюнул с презрением.

“Иждивенец! Лыков вот добровольно согласился отработать еще один сезон на острове. Он сто лет не видел людей, он сто лет не слышал патефона. А он, Вовка, даже не знает — везут ли Лыкову патефон!”

“Цветут фиалки, ароматные цветы…”

“А радист? Он послушал мою морзянку, он сразу все понял. Но он сказал — может. Значит, я должен. Николай Иванович, например, уже бы добежал до Угольного, если бы мог выбраться со склада!”

“Иждивенец!”

Никогда Вовка не презирал себя так сильно.

Заблудись он, заплутай в ущелье или в тундре, погиб бы он не от холода, не от недостатка сухарей, — погиб бы от презрения к самому себе.

К счастью, Вовка не заблудился.

К счастью, он прошел Собачью тропу.

С высокого уступа, запорошенного сухим снегом, увидел не каменные развалы, увидел плоские пространства Сквозной Ледниковой.