Том Шервуд - Люди Солнца

Он поклонился, и я поклонился в ответ.

Тогда Робин подошёл к Бэнсону и поздравил его со счастливым спасением. Бэнсон с достоинством поблагодарил. Робин повёл его и Робертсона в мыльную комнату. Симония, в роскошном жемчужном платье, но уже без маски, принялась за законные свои женские хлопоты, а именно – готовить застолье. Четверо русских завладели топором и вёдрами, и через минуту во дворе зазвенела колодезная цепь и затявкал топор. Заплясал огонь над хорошо высохшими дровами. Появились перед Симонией вёдра с водой, и она стала отмывать стол. Готлиб отмыл от углей мощный железный котёл и установил его во дворе, подготовив для супа. Робин сказал своим людям развязать палача, как следует его напоить и, насыпав в карман денег, отвести к магистрату. Ну а я подошёл к стоящему в углу низкому, мягко-бугристому, с потёртой кожей креслу, с наивозможным уютом устроился в нём и большими глотками стал пить сладчайшее, терпкое счастье.

Вернулись Джек и Ярослав. Притащили три тяжеленные корзины. Стол из дома был вынесен во двор, там было отличное место, – как раз между домом и сараем, в котором в данный момент, общаясь, звучно похрапывали лошади, – а также между карет, выставленных так, чтобы визуально отсечь место застолья и от ворот, и от огорода.

В двух принесённых корзинах был провиант, а в одной – английские покупки Ярослава; большая стопка красных, глубоких, хорошо глазурованных мисок и купленная Джеком одежда. Милое и скромное домашнее платье для Симонии. Просторное новенькое матросское бельё и парусных размеров штаны и куртка – для Бэнсона. Полный комплект одежды для Робертсона, даже шляпа.

– Кроме платья для Симонии, кажется, всё лишнее, – заметил рассудительный Готлиб. – Я взял с собой из Бристоля наши военные мундиры, в которых мы нанесли визит сэру Коривлю, – и свой, и Бэнсона, и Робертсона.

– Хорошо, – кивнул я ему. – Но пусть пока будут в партикулярном. Очень уж резкую неприязнь вызывает сейчас алый цвет.

– А маскировка? – приподнял бровь Готлиб.

– В дороге – да, – кивнул я ему. – Но за столом…

– Понятно.

Он справился, удалён ли из подвала палач, и сопроводил Симонию во второй дом переодеться.

Мы вынесли во двор, какие нашли в домах, стулья. Выставили вдоль одной стороны стола. Робин принёс два бочонка, поставил их на отдалении друг от друга и, положив длинную и широкую доску из сарая, соорудил таким манером скамью.

– Что в бочонках? – поинтересовался я, заметив, что бочонки запечатаны, но легковесны.

– Порох, – равнодушно сказал Робин.

– А-хха, – протянул я, зябко вздрогнув. – Понятно.

Действительно, что же там ещё могло быть. Уж, разумеется, не сардины.

Вернулись Готлиб и Симония. Все взгляды мгновенно, непроизвольно притянулись к тихой красоте юной девушки. Как она мила была в простом сером, с розовой прошвой платье, в белоснежном фартучке и столь же белом чепце.

– Дом, – вполголоса сказал Робин. – Уют. Единственное, чего просит душа и чего не может быть при нашей работе.

– Как знать, – так же вполголоса откликнулся я. – Придёт к тебе внезапно любовь. Вот как к Готлибу с Симонией. И заведёшь дом, уют, друзей-соседей.

Симония, улыбнувшись на мои слова, насыпала на чисто вымытый стол холм муки и, набив в него яиц, принялась быстро и волшебно-умело замешивать тесто.

– Любовь у меня была, – угрюмо продолжил разговор Робин. – Точнее сказать, и сейчас есть. Но я от неё отказался.

Я удивлённо на него посмотрел.

– Мы ещё в цирке полюбили друг друга, я и Анна. Старались заработать денег на собственное хозяйство. Но я был очень ловок и очень силён среди прочих гимнастов. Это увидел однажды пришедший на представление Вайер. И сманил меня этой жгучей, этой манящей, этой такой мужской работой.

– И она… Анна… Вышла замуж за другого?

– О нет! Хотя я сильно просил её об этом! Но она ответила, что дождётся одного из двух: или меня, или смерти. Работает белошвейкой, комнатку снимает у хороших хозяев. А я пятнадцать лет уже люблю её одну, и несколько раз почти решался взять отставку у Вайера и прийти к ней. Так меня к ней тянуло, так тянуло…

– И – что?

– И – выдержал. Остался с бойцами.

– Где же она сейчас?

– Здесь. В Плимуте.

– Сколько тебе сейчас лет? – спросил я, немного подумав.

– Тридцать три, – ответил он, подтверждая кивком.

– А Анне?

– Тридцать.

– Скажи, Робин. Вот ты служил Вайеру. Теперь, кажется, будешь служить мне или Джеку. Но если у тебя есть выбор – Богу служить или человеку, как ты можешь выбирать человека?!

– А как я могу служить Богу? – непонимающе уставился на меня Робин.

– Очень просто, брат. Любовь – это Бог.

И, взглянув на вышедшего из дома своего порученца, громко сказал:

– Джек!

Он быстро приблизился.

– Деньги с тобой?

Он немедленно вынул портфунт. Я взял полную, сколько поместилось, горсть монет и протянул их Робину. Он машинально подставил ладонь, и я со звоном всыпал в неё золото.

– Сейчас, в эту минуту. Иди к Анне. Если у неё есть долги – заплати. Возьми её и приведи сюда. Как будущую жену. Это приказ.

– Вы… Увольняете меня со службы?

– Напротив. Я намерен поручить тебе такую службу, в которой жена жизненно необходима. Ступай.

– Но… – Стремительно шагнув, он остановился. -… Это слишком много! – и приподнял руку с монетами. – На это если не половину города, то уж небольшую улицу можно купить, точно. Слишком много!

– Свадебный подарок от меня. Да ступай же!

Робин на ходу ссыпал монеты в карман, обогнул карету и за ней, невидимый, тихо стукнул створкой ворот.

– В точности как с Анной-Луизой, – донёсся до меня такой знакомый, такой родной голос.

Бэнсон стоял в проёме двери и улыбался. Раскрасневшийся от горячей воды. В новой, мешком на нём сидящей одежде. Пулевой шрам на его щеке взялся симпатичными, какими-то детскими лучиками.

– А чем Робин хуже Луиса? – радостно сказал я ему.

Мы прошли мимо стульев и устроились на скамье – я, Ярослав, Бэнсон, Джек, Робинсон. Но Джек быстро переставил один стул, поклоном указал мне на него, и я сел, отдаваясь традиции, в торце стола.

– В бочонках – порох, – на всякий случай сообщил я.

– Это славно, – нервно хохотнул Джек. – На чём же ещё сидеть джентльмену удачи, как не на порохе?!

– Порох – как верный пёс, – сказал Ярослав. – Если он чужой – представляет опасность. Если твой – то привносит в обстоятельства жизни уверенность и надёжность.

Тихо и мирно расположились мы, рассеянно наблюдая, как изящные, тонкие и в то же время крепкие, приученные к труду руки Симонии, обтянутые, как бальными перчатками, белой мукой, лепят клёцки. Рассеянно посматривали на огонь, разложенный Готлибом под котлом, на стэйки, промазанные перцем и солью и приготовляемые к выкладыванию на букан, на русских матросов и бойцов Джека, занимающихся дровами, водой, мыльными комнатами, наблюдением за окрестностями, переноской в подземелье оружия, лошадьми…