Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

Поступил на работу по строительству гидроэлектростанции «Чирчикстрой». Свои судимости скрывал. Мне стыдно было признаться, что я был вором-рецидивистом. На этом строительстве, уже под фамилией Медведев, работал честно, заслужил хороший производственный авторитет».

На этом автобиография обрывалась.

Теперь для меня становились отчасти понятны поведение Амурского, его манера говорить, его лексикон, знание уголовного мира и многое другое. Я думал также о нелегкой судьбе этого странного человека, пытавшегося изобразить свое поведение как некое легкое развлечение и даже как преодоление возникавших на его пути завалов. Получалось что-то вроде нагромождения ситуаций, соблазнявших его на преступления. Я не ожидал от него такой откровенности. Признаваясь как на исповеди во всех своих грехах, он пытался дать им объяснение. Видимо, в расчете на то, чтобы его строго не судили.

Про себя я подумал, что мне трудно придется с ним. Я совершенно не знал и не представлял уголовников. Только теперь до меня доходила его снисходительно лукавая, почти неприкрытая насмешка над молодым и зеленым, как он себе представлял, собеседником. С ним, столько видевшим на своем веку, не раз побывавшим в тюрьме, ведется откровенная, доброжелательная беседа, рассчитанная на то, чтобы узнать его... Амурский, конечно, не мог упустить случая потешиться и покуражиться, но блатным жаргоном, которым он в совершенстве владел, почему-то не пользовался. Удивляло, что на бумаге он выложил с подкупающей откровенностью и самолюбованием все то, чего не мог открыть в беседе. Однако ответа на возникшие вопросы я не находил и с нетерпением ждал окончания автобиографии.

— Уголовник из уголовников, — прочитав листки, сказал Силенко. — Тертый и перетертый калач.

— Георгий Семенович, все это было до войны. Мне кажется, что у него сохранилось в душе еще что-то живое, если он с такой откровенностью разоблачает свое прошлое.

Георгий Семенович согласился со мной, но тут же предупредил: надо быть постоянно начеку. С похвалой намекнул, что мне удалось установить с заявителем психологический контакт.

— Запишем в твой актив первые удачные шаги, — сказал майор. — С выводами не торопись. Подождем автобиографию военного периода. Может, этот тип и тогда гастролировал, как и до войны?

Прошел месяц, а Амурский не давал о себе знать. Майор постоянно интересовался продвижением дела и, показывая на потолок, намекал на то, что следовало бы поторопить автора заявления с представлением второй части своего жизнеописания. Я считал, что следует обождать, не торопить Амурского. Доказывал, что ему не так-то легко сочинить вторую часть автобиографии, так как в ней он должен сказать о своем пребывании в плену и, возможно, коснуться обстоятельств, связанных с пребыванием в тюрьме в Тарту.

Наступил сентябрь. Осыпались желтые листья с тополя под нашим окном. Не слышно было музыки из городского сада. Опустела танцплощадка. Неподалеку от нее еще зияла развалинами на городских улицах только что закончившаяся война и кое-где виднелись приклеенные бумажные ленты на окнах, все мы жили еще по карточкам. Газеты писали о героических усилиях народа по восстановлению разрушенных фабрик и заводов, возрождению колхозов и совхозов, о начале учебного года в школах и институтах.

Сели за парты и мы, в большинстве своем вчерашние фронтовики.

В восемь утра каждого понедельника в управлении начинались лекции по программе университета марксизма-ленинизма. Мы с Сергеем Пановым занимались усердно, старались не пропускать ни одного занятия. Георгий Семенович почему-то был освобожден от учебы, но лекции по истории нашей страны не пропускал. Преподаватель пединститута историк Карцев читал их с таким вдохновением и мастерством, что впечатлительный Георгий Семенович прямо-таки заслушивался, откровенно восхищаясь талантом доцента. Этих лекций ждали все. Излагая давнишние события российской истории, Карцев умел выхватить из громадного материала главное и подкрепить его запоминающимся эпизодом. Нередко он прибегал к легендам, которые оживали в его пересказе, или обращался к поэтам, писателям и художникам, когда-то откликнувшимся на события истории.

Лекции Карцев начинал без всяких вступлений, как-то необычно, сразу:

— Так ярко проявившееся патриотическое чувство советского народа в годы Великой Отечественной войны своими истоками уходит в глубь веков. Один из истоков берет свое начало у Непрядвы на Куликовом поле.

И начинал рассказывать, как ранним сентябрьским утром 1380 года близ реки Непрядвы, западнее теперешнего села Монастырщина (расположенного, как известно, в нашей области), стали лагерем русские войска под предводительством князя Дмитрия Донского, как накануне воины из отряда Мелика захватили «языка» и установили, что хан Мамай со своим войском двинется к Дону...

— Как видите, за «языком» охотились и в седую старину, — говорил Карцев. — Надо было принять решение: давать татарам сражение или отойти. На военном совете высказались — навязать Мамаю сражение в невыгодных для него условиях!

Карцев водил нас по расположению русских войск, потом шаг за шагом раскрывал стратегический замысел Дмитрия Донского, истоки уверенности русских воинов в победе. Нельзя было без волнения слушать, как сошелся в смертельном поединке Пересвет с Челубеем и как в жестоком кровопролитном сражении на Куликовом поле решалась судьба Руси, поднявшейся на решительную борьбу с золотоордынским игом, как еще тогда Русь спасла Европу от порабощения, показала свою силу турецким и немецким захватчикам.

Не только мы с Сергеем Пановым, но и самые пожилые и опытные из нас остро переживали слова поэта Блока, которыми лектор закончил один из своих рассказов:

— Удивительный человек, — не переставал восторгаться Карцевым майор Силенко. — Обязательно в отпуск поеду на Куликово поле. Возьму с собою сына и похожу с ним по осеннему полю в тишине. Хорошо бы там переночевать где-нибудь и на Непрядве посмотреть восход солнца.

Мы с Сергеем тоже собирались вместе съездить на Куликово поле. Но — когда найдем мы время для этого?

Вечером по дороге на работу меня догнал Сергей. Он был в кепке, армейских сапогах, гимнастерке с отложным воротником и галифе, которые недавно сшил в ателье. Широкий ремень перетягивал впалый живот. Сергей никогда не задумывался над тем, с чего и о чем начать разговор. Он мог заговорить с любым человеком в любом месте и на любую тему. Я всегда удивлялся этой его способности и по-хорошему завидовал, как это у него получалось совершенно естественно. У меня так не всегда выходило.