Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

— Городу скоро тысяча стукнет, упоминается он и в «Слове о полку Игореве». Помните, о дружине моего земляка говорится: «Под трубами повиты...» В те княжеские времена наши далекие предки, увидев с крутого берега неприятельских всадников по Заречью, трубили вовсю, собирая дружину. Недаром на старинном гербе города изображены щит и сторожевой орел. Город наш как-то остался в стороне от больших дорог и надолго притих. К затишью, как ни странно, приложили руку купцы, торговавшие пенькой. Дали взятку железнодорожному ведомству, чтобы отвести «чугунку» стороной и сохранить свою вотчину от вторжения тревожных гудков и от всех заезжих, которые бы нарушили их торговлю. «Чугунку» проложили вдали от города, купцы успокоились, грузили пеньку на баржи и подводы, в свою тихую обитель никого не пускали. Ну, а потом — революция...

Федор Саввич постепенно подошел к 1941 году. С гордостью говорил о земляках, храбро сражавшихся с оккупантами, что засвидетельствовал и один гитлеровский генерал в своем дневнике.

Из дальнейшего выяснилось, что сам Федор Саввич в войну партизанил, по каким-то партизанским делам ездил в областной центр и после еще заходил в обком партии, просил, как в свое время ходоки из деревень, помочь «индустрии города» (то есть пенькозаводу и маслосырзаводу) и науке (техникуму).

С горечью рассказывал бывший партизан о сожженных оккупантами школах, погибших товарищах, уничтоженных и вывезенных гитлеровцами исторических ценностях. Мне хотелось сказать ему, что я видел в Восточной Пруссии в квартирах наши стулья, наши швейные машинки, кастрюли и ложки, награбленные оккупантами, но мы, по моим расчетам, уже подъезжали к городу и поэтому развивать тему не стал.

— Вы случайно не знаете Швачко Тихона? — поинтересовался я в надежде что-нибудь услышать об этом человеке.

Учитель снял шапку, откинул назад все еще густые, но сильно посеребрившиеся волосы, потер лоб, припоминая.

— Не сапожник?

— Может, и сапожник. Кажется, окончил до войны техникум.

— У меня в школе учился Швачко, непоседа и балагур... После техникума уехал в Ленинград, работал в таможне, с войны вернулся инвалидом. Теперь шьет сапоги, продает на рынке. Не знаю, что он за сапожник, но хорошо, что хоть такой есть. Нынче сапожных дел мастера не в моде, а обувь носят, знаете ли, все.

Учитель больше ничего не мог сказать о Швачко. Охотнее он делился своими наболевшими думами о городе. Вслух размышлял о том, что городу долго не выбраться из положения провинциального, а вот тысячу лет назад летописец, как уже говорилось, не прошел мимо, удостоил городок высокой чести — записал его в народный эпос.

Приехали мы в темноте. Я выпрыгнул из кузова с небольшим чемоданом в руках и не знал, куда идти. Учитель сразу догадался.

— В доме приезжих мест свободных никогда не бывает, так что пойдем ко мне.

Я тут же согласился, и мы пошли с Федором Саввичем по темной улице.

— Вот одна из достопримечательностей города, — сказал учитель, когда мы проходили мимо высокой каланчи. — Немцы не разрушили, обозревали с нее окрестности, опасаясь партизан.

В темноте я мало что рассмотрел, старался не отстать от попутчика, который уверенно шагал по знакомой ему улице.

На следующий день по моей просьбе в местное отделение милиции повесткой вызвали Швачко. Работники милиции его хорошо знали и уверяли меня, что без повестки он ни за что не придет.

В прокуренную едким махорочным дымом темноватую комнату, из окна которой был вид на каланчу, зашел недовольный мужчина средних лет, низкого роста. Он нервно постукивал о пол деревянной колодкой на ноге и палкой.

— Швачко?

— Он самый, — сердито ответил мужчина.

— Садитесь, — указал я ему на табурет.

— Ничего, я могу и постоять, — постучал палкой по колодке, хотя я видел протез и без этого напоминания. — Зачем вызвали?

— Побеседовать.

— Сколько можно беседовать! Заявляю — я шил сапоги и буду шить. Мне жить надо или не надо?

— Надо. Никто и не спорит.

— А на какие такие?.. Станка для печатания ассигнаций не имею. Зарабатываю своими руками. Вот, — показал он растопыренные пальцы в черной смоле. — Что еще?

— Ничего. У меня другие вопросы, товарищ Швачко.

— Честь имею. Визитку не прихватил. Поверьте на слово — отставной таможенник, по профессии ветфельдшер, а ныне инвалид-сапожник, — кривлялся передо мною Швачко. Он повернулся, ткнул палкой дверь, намереваясь уйти.

— Сядьте, — строго сказал я ему, встав за столом.

Швачко остановился. Я вышел из-за стола, прикрыл дверь и повернул ключ, чтобы никто в комнату не заглядывал и не мешал нашей беседе.

— Мне нужно с вами поговорить не о сапогах. Шейте на здоровье, только не обирайте честной народ.

Швачко опешил от такого начала, с удивлением глянул на меня, не зная что сказать. Видимо, ожидал он какого-то подвоха, но подвоха не было.

— Сразу не дошло. Вы из соседней конторы? — опомнился Швачко.

— Я — чекист. — До этого мне ни разу не приходилось прибегать к такому обороту и произносить вслух эти слова. Они сразу подействовали отрезвляюще на моего собеседника. Он утихомирился, уселся на табуретку, даже снял шапку. Деревяшку-протез все же выставил вперед напоказ, откинув подальше от табуретки.

— Вы были в плену?

— Был. И не один я. Власов, гад, загнал...

— Знаю. В каких лагерях содержались?

— После пленения пригнали нас зимою в лагерь на территории Эстонии, недалеко от Тарту. Название местечка уже не помню. А потом повезли в Германию, в штрафной...

— Кого помните по лагерю в Эстонии?

Швачко надолго задумался, посматривал на меня, ожидая, видимо, дополнения к вопросу. Я сомневался, что он припоминал солагерников. Сапожник тянул с ответом, пытаясь выяснить у меня, для чего нужны их имена.

— Так, с ходу, сразу и не припомнишь. Где они сейчас? Разбрелись по белу свету, не найдешь.

Швачко почему-то хотелось уйти от ответа. Он рассказывал о службе до пленения ветеринаром в кавдивизионе, никаких военных секретов не знал, кроме количества лошадей, о чем его гитлеровцы ни разу не спрашивали, а в плену одно время был фельдшером в лагерном бараке, лечил, как мог и чем мог, товарищей по плену. Оправдывался, что немцы, узнав, что он фельдшер, сами его назначили на эту должность, предоставив в его распоряжение комнату для осмотра больных.

К нему каждый день приходили изможденные от голода и непосильной работы военнопленные, которые валились с ног. Он им оказывал помощь, чаще всего словом, иногда освобождением от работы, хотя администрация лагеря не спускала с него глаз. А когда задумали бежать из лагеря, он оказался связующим звеном между участниками побега. Через него передавались распоряжения. Он и теперь, сидя передо мною с обнаженной седой головой, все еще удивлялся, что оккупанты не повесили его за подготовку к побегу. Вслух размышляя, приходил к выводу, что друзья его не выдали даже под пытками. Швачко допрашивали, перебили на допросах ногу, кость каким-то чудом срослась, но не так, как нужно. После возвращения из плена, уже дома, ему ампутировали ногу ниже колена. Швачко говорил долго, доказывая, что не был предателем. Но я его и не подозревал в предательстве. Из его рассуждении я понял, что нашу беседу он связывал с провалом лагерного побега, с тем, что немцы как-то обошли его, не повесили, другие же поплатились жизнью, а следовательно, его можно подозревать в предательстве. К такому выводу он пришел сам и теперь уже считал этот вызов на допрос вполне оправданным. Ни в чем меня не упрекал, а только часто вздыхал.