Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

Мне никто на глаза не попадался, и я хотел было уже зайти в какую-нибудь хату и спросить, где размещается колхозная контора. А пока шел наугад. Только на середине деревни встретил подростка с книгой под мышкой. Он сказал, что конторы в колхозе нет. Колхозный счетовод работает у себя на дому, как и председатель. Парнишка показал мне их хаты, добавив, что председатель куда-то уехал, а счетовод дома.

Счетовод мне как раз и нужен был, а председателю я хотел представиться, чтобы он знал о моем приезде.

Шляхина встретила меня как пришельца с другой планеты. Она уставилась на неожиданного гостя застывшими глазами и долго не могла вымолвить ни слова, а я стоял посередине хаты и ждал, пока она обретет дар речи.

— Так вот вы где обосновались, — осматриваясь в просторной избе, начал я первым.

— От вас нигде не спрячешься, — недружелюбно сказала Шляхина, прислонившись к краю стола, за которым она сидела над какими-то бумагами.

— А зачем от нас прятаться? Прячутся преступники, да и то не надолго. — Я без приглашения сел у стола. — Где-то вот прячется Деверев и заставляет пускаться в такие дальние путешествия.

— А я здесь при чем? Я о нем все сказала, что знала, а вы уж ищите. — Шляхина передернула плечами, словно ее била лихорадка. Но тут же поправила серый пуховый платок на плечах, откинула голову назад, стараясь придать себе независимый вид. В этом ей помогали стены хаты, в которой она жила, хотя хата и принадлежала ее родной тетке.

— За то, что вы нам рассказали и написали, спасибо. Но вы далеко не все сказали. Об этом поговорим потом, а сейчас, Анна Максимовна, как вы, наверное, догадываетесь, меня интересует вопрос: где все же обитает Деверев?

— Откуда мне знать в такой дыре...

Меня покоробило от этого слова, сказанного с таким пренебрежением к тихой деревушке, в которой жила не только она, но и ее родственники.

— В дыре?

— Ну, тогда в Сан-Пауло, — усмехнулась она.

— Смотря в чем, а то бы позавидовали и в Сан-Пауло, если б поглядели на русскую деревню, занесенную белым снегом, в окружении могучего русского леса. Зачем же вы так? Может быть, после Германии разонравилась?

Шляхина опустила голову. От ее гордого вида не осталось и следа. Глаза прятала или смотрела мимо меня в окно, из которого в отдалении виднелся лес. Разговор не получался. Слишком разные позиции мы занимали. На все мои вопросы она отвечала односложно. В хате становилось все темнее. Из школы вернулась ее дочь Марта в сопровождении пожилой женщины — как я догадался, тетки Шляхиной. Девочка поздоровалась со мной, а старуха промолчала. Ушла за загородку и там что-то бубнила. Сама Шляхина, заканчивая свой рабочий день, демонстративно собирала бумаги и складывала их под большие счеты, лежавшие на краю стола. Мне надо было уходить, но я продолжал сидеть, словно на что-то еще надеясь.

В хату зашел мужчина — невысокий, коренастый, лет сорока пяти, с красным обветренным лицом. Он властно подошел к столу, покосился на меня. Я поздоровался с ним, но не представился. Мне не хотелось этого делать в присутствии девочки и тетки. Мужчина вдруг стал требовать у Шляхиной какую-то бумагу, на что счетовод заявила, что не успела сделать, так как ей помешали, явно намекая на меня. Тогда мужчина, как я понял, председатель колхоза, начал выговаривать мне, помешавшему человеку работать. Надо было объясниться с председателем.

— Можно вас на минутку? — попросил я его, направляясь к двери.

Председатель последовал за мной на улицу.

— Чего приехал? — сразу набросился он на меня так, как будто мы давно знаем друг друга.

Я молча полез в карман за удостоверением. Председатель насторожился. Мне не совсем понятен был его грозный вид и его поведение.

— Как вас зовут? — спросил я его, чтобы как-то ввести в иной тон и иные отношения.

— Вот как... — поднес он к моему лицу кулак, пропахший махоркой. — Чего шляешься по чужим бабам? У нас с ней уговор. Она — вдовушка, я — вдовец с двумя пацанами. Не мешай!

Кое-что начинало проясняться, и я невольно улыбнулся. Это его еще больше разозлило.

— Ты спрячь эту красную книжечку, — увидев в моих руках удостоверение, сказал председатель, — и убирайся подобру-поздорову. Из милиции, что ли?

— Ну, хватит, перейдем к делу, товарищ председатель. Вот мое удостоверение.

Председатель неохотно взял книжечку и сразу утихомирился. Засопел, недовольный собой.

— Тоже мне, председатель... — покачал я головой. — Из-за какой-то бабы руки распускаешь. А что ты знаешь про нее?

— Баба она и есть баба. Что о ней надо знать? Какие секреты?

Вечерело. Председатель, в полушубке и валенках с калошами, чуть сгорбившись шел впереди меня. Вскоре привел в хату, как две капли воды похожую на ту, где мы только что с ним были. Только запах в ней держался другой — запах старого холостяцкого жилья. Председатель чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу и позвал:

— Ребятня, а ребятня! Живы?

— Живы, — отозвались с печки мальчишеские голоса.

— Ты располагайся, — снимая полушубок, сказал мне председатель, — а я сейчас растоплю плиту, что-нибудь сварганим на ужин. Ребятня тоже наверное проголодалась.

С печки пытливо смотрели на меня два мальчика. Я видел только их остриженные под машинку головы. Потом все мы уселись за стол, посередине которого возвышался вместительный чугун с картошкой.

— Ты меня извини, капитан, погорячился я малость. Прошлой осенью ее тетка растрепала деревенским бабам, что к Анне приезжал какой-то ухажер и даже ночевать у нее оставался. Я сгоряча — к ней. Не призналась, правда, но в деревне ничего не скроешь. У нее кто-то был из района. И сегодня, как только ты появился, мне шепнули...

Он налил мне и себе почти по стакану водки и, не приглашая меня, выпил. Подсунул ко мне поближе тарелку с грибами, пересыпанными клюквой, и нарезанное сало. Грибы были очень соленые, и на зубы попадался песок. Ребята ели картошку с жадностью, потом прихватили с собою по кусочку сахара и снова забрались на печку.

— Я тут партизанил недалеко, а жена с малышами оставалась в этой деревне. Хозяйку мою каратели арестовали. Пытались меня заманить в западню. Жену расстреляли, хату сожгли. Живу вот теперь в чужой и без хозяйки.

Нестерпимо жаль мне стало этого человека, но я не находил слов, которые нужно было сказать ему в эти минуты. Да и есть ли такие слова, которые могли хоть отчасти унять боль от того, что я услышал. Я глубоко вздохнул и молчал, сочувствуя ему в горе.

— Мне тоже пришлось в сорок втором — сорок третьем воевать в ваших краях, — нарушил я молчание.

— Где?

— Под Старой Руссой.

— Так это совсем рядом.

Я видел, что председатель переживал из-за Шляхиной, и чувствовал: разговор о ней неизбежно должен возобновиться.