Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

— Некогда... — укоризненно повторил Амурский.

Долго мы с ним говорили о войне, и каждый раз он хотел узнать мое мнение по интересующему его вопросу. Потом стал расспрашивать о предстоящем следствии по делу и будут ли его допрашивать как свидетеля и нельзя ли поприсутствовать, когда будут судить Деева-Деверева...

— До суда еще далеко, судить его будет военный трибунал как военнослужащего, изменившего Родине, но сначала надо все расследовать и доказать.

— Все это я, конечно, представляю, Алексей Иванович, — сказал Амурский, и впервые, пожалуй, в этом обращении ко мне почувствовал я его неподдельную искренность. — В жизни я много повидал и много наломал дров. Признаюсь откровенно — не предполагал и не ждал от вашей службы такого отношения ко мне, бывшему уголовнику, а потом военнопленному. Как ни говори, плен не украшает... Чужая душа, то есть моя, для вас потемки, в нее не влезешь и не посмотришь, где что лежит. И все было бы правильно. Спасибо за то, что поверили, взяли меня с собой. А так... Когда бы я собрался в эти края! А может, и не собрался бы... Мотор все больше барахлит.

Амурский, с тех пор как я его узнал, обычно обращался ко мне на «ты». И только в последние месяцы иногда мелькало «вы» вперемешку с «ты». А теперь он окончательно перешел только на «вы».

— Викентий Петрович, я ведь не обижался и не возражал, что вы со мною на «ты». Что за эволюция произошла в ваших взглядах на рядового органов, к которым вы, как я понимаю, не питали особого расположения?

— Можно было и без эволюции, а попроще. Ну да ладно, дело не в этом. Значит, непонятно? Время, дорогой оперативник, все поставило на свое место. И не только время, а сам капитан Гаевой, как работник госбезопасности, так сказать, убедил, что... Одним словом, покорил! Не подумайте, что сентиментальничаю. Нет. Из меня сантиментов не выдавишь. Только не зазнавайтесь, на всякий пожарный...

Я хотел было возразить Амурскому, что «ты» свидетельствует о более близких отношениях, но Викентий Петрович замахал руками, не стал меня слушать.

— Вот что, Алексей Иванович, — грустно острил Амурский, протягивая мне руку. — Я узнаю когда-нибудь ответ на «загадку века» — зачем меня привозили к нему? В Тарту?..

— После следствия видно будет...

...Мы расстались с ним на трамвайной остановке у вокзала. Он первый уехал на трамвае, маршрут которого связывал вокзал с поселком металлургов, где он все еще жил в заводском общежитии, в отдельной комнате. Скоро ему должны были выделить квартиру. Он ее очень ждал. Говорил, что сразу же, как только получит ордер, сойдется с какой-то женщиной.

Мне пока ничего не обещали в управлении, хотя я тоже подумывал о женитьбе.

Через несколько дней после нашего возвращения из Сибири Деверева-Деева этапировали для расследования его преступлений. Дело принял к производству Коротенков, прибежавший на следующий день ко мне с толстой тетрадью и сотнями вопросов. Он хотел знать все, но главным образом то, чего нельзя было отыскать в объемистых материалах, если их рассматривать даже с лупой в руках. Я охотно отвечал, но вместе с этим настоятельно советовал как следует, с карандашом в руке, вчитаться в материалы дела.

Коротенков в знак согласия добродушно кивал, но продолжал «экзаменовать» меня по делу.

Наш разговор некоторое время слушал Георгий Семенович, а потом ушел на доклад к начальнику отдела, попросив меня никуда из кабинета не отлучаться, так как я мог понадобиться.

Мы остались с Анатолием вдвоем. Разговор принял доверительный характер и, как говорят дипломаты, был весьма полезным, хотя на ряд вопросов я не мог дать ему исчерпывающих пояснений. Для этого нужно было до конца разоблачить Кнехта как агента гитлеровского абвера.

— Допрашивай Деверева, а не меня, — сказал я ему под конец.

— Знаешь, артист вживается в роль, а я настраиваюсь на поединок с агентом, выявляю свидетельскую базу, — пояснил Анатолий, намекая на то, что неоценимую помощь следствию мог бы оказать «Иван», наблюдавший предателя в его натуральном виде при фашистах. Но о судьбе скромного переводчика никто ничего не знал. Его следы терялись где-то в конце войны.

— А вообще ты что-нибудь о нем знаешь? — не удержался Коротенков, хотя я просил его не задавать мне вопросов об «Иване».

— Знаю совсем немного. Считай, что почти ничего. Мне тоже хотелось узнать об этом человеке, встретиться с ним, просто поговорить, послушать его и даже, ни о чем не спрашивая, пожать ему руку. Об этом я не раз думал. Его должность в 1-Ц была более чем скромная, по существу — рядовой и периферийный работник, но даже с ее позиции он делал свое дело — сражался на своем месте, которое ему отвела война, находясь один в плотном окружении врагов. А это уже подвиг! Тяжело встречаться с противником в открытом бою, но не менее трудно протекает каждодневный скрытый бой в тиши, не утихающий ни на одну минуту в течение нескончаемых месяцев и годов. В этом бою своя, не предусмотренная никакими уставами тактика наступлений и отступлений, приемов и захватов, свое оружие, которое далеко не всегда стреляет, даже если оно лежит в кармане.

Кое-что я все же мог бы рассказать Коротенкову об «Иване». Как его в форме старшего сержанта Советской Армии перебросили через линию фронта летом 1943 года на Ловати, как он на допросах у гитлеровцев говорил, что накануне пленения получил приказание командования произвести разведку берега Ловати, установить условия для строительства переправы и проходимость поймы для техники. Выполняя это приказание, он на лодке с двумя бойцами переправился через реку и, обследуя берег, незаметно увлекся и выдвинулся к немецким окопам. Был неожиданно обнаружен и взят в плен. Сопротивления не оказывал, считал бесполезным. Немцам сообщил, что служил помощником командира взвода саперного батальона, но так как командир взвода по ранению выбыл в госпиталь, то командовал взводом.

Много раз его допрашивали, и всегда он четко и твердо повторял то, что ему было определено заданием.

Оперуполномоченный отдела контрразведки «Смерш» докладывал по начальству рапортом, что

«во время подготовки к переходу и в момент переброски «Иван» принимал активное участие в разработке плана, в экипировке, в изучении обстановки в саперном батальоне. Вел себя уверенно, смело, не подавая никаких признаков волнения или опасения».

Вот какой был «Иван», когда шел в сложную и полную опасностей операцию.

После пленения в одном из пересыльных лагерей на территории Эстонии на допросе он рассказывал о себе, «ничего не скрывая». Он — русский, но родился в Латвии в 1917 году, жил в городе Валка. Родители у него умерли рано, воспитывался у тетки, которая сама с трудом сводила концы с концами и с удовольствием отпускала его из Латвии в Германию на заработки. Около пяти лет скитался по фабрикам и заводам с такими же, как и он сам, и незаметно для себя стал говорить на немецком. Причем как заправский немец! Домой вернулся летом 1940 года, накануне провозглашения в Латвии Советской власти, и сразу же окунулся в новую, невиданную им жизнь молодой республики, принятой в Союз ССР. Недолго пришлось «Ивану» строить новую жизнь в своем родном городе. А ему, бывшему батраку, отводилась в этом главная роль.