Николай Пряничников - Золотой гроб

— Да ты что, Нинк, разве это не ты….?! Да ядри твою в корень…., как же

так, а…! Что же это ты, Нинк, делаешь то? А если я чего ни будь, подхвачу…?! Да в больницу попаду, а? Чтоже это ты себе, Нинк позволяешь то, а? — вопил он, показывая глазами на Любку. Мы с парнями прыснули, сдерживая раздирающий нас хохот, и вернулись на берег, оставив гостей разбираться со своим заблудшим родственником.

Из дома еще долго доносился шум и гам. До глубины души возмущенного

Федора увели спать в другую комнату (по дороге он выпил самогона для самоуспокоения). Любку с руганью выперли из дому. А проснувшиеся от шума гости, кто продолжил спать, а кто, ничего не

понимая, уселся за стол уже по новой. Перед тем как уйти, Любка заявила, что Федька ее снасильничал, и она подаст заявление в милицию.

— В мили — и — ицию?! — съязвила хозяйка дома. — Да кабы всех кто тебя 'насильничал' сажали в тюрьму — на деревне у нас жили б одни бабы.

Любка не нашлась, что ответить на остроту хозяйки вышла и, торопясь, прошла мимо нас по дорожке, и скрылась за углом.

В последствии рассказывали, что Федька с женой помирился и, памятуя о том что, лучшая оборона это нападение, еще долго обвинял супругу в том, что это не она оказалась тогда на диване. А Любка через год вышла замуж за молодого колхозного завфермой и мирно живет в деревне в доме, над которым летают голуби. Она по — прежнему подторговывает в своем буфете водочкой и только иногда по ночам из ее, покрытого свежей дранкой жилища, раздается крик израненной лани. Но это уже никого из соседей не пугает. Жизнь продолжается.

Рассвело, поголубело.

Самое время для художников, поэтов и полу чокнутых философов! Наш личный художник и поэт Игорь, иногда падая и кувыркаясь, лавиной скатился с высокого берега к байдаркам и в три секунды заснул в старой деревянной лодке, оставленной кем — то около метеорологического пункта. Служитель Музы, принял на грудь чуть больше, чем мог выдержать его полувековой организм, изможденный многими летами творчества. Годы, знайте ли!?

Мы также спустились к реке, бодрились и ждали Валеру, который побежал домой переодеваться перед плаваньем. Над водой кое — где сказочными парусинными лоскутами вздымался белый туман. Подводные обитатели проснулись и вышли на рыбалку. Она стали ловить друг на друга на предмет завтрака: щуки кушали окуней, оставшиеся в живых окуни, — охотились на пескарей, выжившие пескари прибились к берегу и вылавливали зазевавшихся мошек. А мошкам уже и ловить в этом мире было некого, разве что удачу. Они бестолково кружились столбом над водой, по очереди попадая в прожорливую пескариную пасть.

Мы разбудили старичка — синоптика, который спал в своей будке, и за хранение рюкзаков потребовал опохмелки. Вовка за это время успел достать удочку, откопал на берегу червяка и пытался ловить рыбу. Он сидел на дощатых мостках, болтал в воде босыми ногами и отчаянно зевал. Поплавок течением затянуло в лопухи, он попытался вытянуть удочку, но крючок за что — то зацепился и Вовка, тихо поругиваясь, разделся и полез в воду освобождать снасть.

Поначалу Валерка настаивал идти ночевать к нему. Тем более что его мать все приготовила для ночевки туристов. Но, мы решили неукоснительно выполнять план, что придумал Мишка в своей мало габаритной хрущевской квартире — ночевать в Монастыре. Валерка только успел сбегать переодеться в штормовку, надеть джинсы, получить упрек от матери, которая из — за нас не спала всю ночь и даже приготовила 'Мясо в горшке', думая, что мы придем со свадьбы и будем совершенно голодными. Валерка прихватил теплый еще горшок из печи, взял целую сумку с коричневыми бутылками жигулевского пива, закупленного накануне, поцеловал старуху мать и вернулся на метеостанцию.

Мы перетащили поэта на свое место в байдарку, отплыли.

Стало совсем светло. После свадьбы все мы порядком устали и с нетерпением ждали Монастыря. Наконец, через час — полтора работы веслами на берегу открылась зеленая поляна с редкими, стройными соснами и старых дубов по берегу реки — Монастырь! Мы причалили к берегу, растолкали Игоря, кряхтя, выбрались из лодок и вытащили их на песок. Кое — как поставили 10–ти местную военную палатку, накачали резиновые матрацы, закидали их спальными мешками и завалились спать.

Утром Мишка потряс меня за плечо, сказал, — Выйди, дело есть.

Я проснулся, часы показывали 12 00 дня. Солнечные лучи, кое — где пронизывали крышу палатки и падали вниз тонкими золотыми струнами, в которых куролесили пылинки. Я вылез из палатки. Мишка, Валерка и Саня проснулись раньше, успели развести костерок и сидели около него на толстом бревне.

— Об чем речь, господа? — спросил я их, зевая и потягиваясь. — Когда подадут завтрак? Но сначала пива! Пива хочу даже больше, чем писать, а писать я умираю, как хочу!

— Садись, Иван, — дело есть, повторил Мишка

— Что за дела в отпуске? — Спросил я, присаживаясь рядом на поваленное дерево.

— Не шуми, спят ребята — тихо сказал Михаил, — кивая на палатку, — Ты знаешь, почему Саня в Красной горке на час с лишним задержался?

— Знаю. Животом слаб, он же сам говорил.

Но Саня, Михаил и Валерка оставались серьезными.

— Что за физиологическая тайна, Саня! Подумаешь — понос прошиб? Он бывает у всех — от Софии Лорен до нашего Ельцина — осторожно предположил я, понимая, что дело не в Санькином стуле.

— Расскажи еще раз — ткнул Саню Михаил.

— В общем, такое дело, Иван, — тихо начал говорить Саня. — Не найдя магазина, возвращался я в Красном Плесе по задам деревушки к реке. А мне и впрямь захотелось в туалет! Зашел я в первый попавший нужник, за каким — то домом, закрыл дверь, сижу и почитываю газетку. Только уж собрался выходить, через щели вижу, — с улицы во двор дома въезжает Нива. Ну, думаю, надо подождать, пока хозяин автомобиля скроется в доме, а то еще припишут какой — нибудь счет за пользование чужой уборной. А из Нивы выходят трое мужчин, один высокий, худой очкарик зашел в дом, а двое других прямиком в сад и сели на скамейку в трех метрах от нужника. Один из них был приземистый, светловолосый, солидный мужчина лет 55–ти с ухоженными бакенбардами и с тонкими холеными усами, другой — горбоносый, полный в милицейских брюках с кантом и милицейской рубашке без погон. Через минуту из дома вышел их третий попутчик, а за ним бородатый дедок.

— Ну что, Трифон Егорыч, выяснил, где попадья? Строго, не здороваясь, спросил холеноусый.

— Кое — что выяснил, но дела плохи.

— Говори.

— Померла она. В Святицах жила, прислуживала в тамошней церкви, а уж лет шесть как померла. Осталась у нее дочь, которая живет в ее доме, да сын. Тот живет в Горьком и в Святицы наведывается редко.