Андрей Черетаев - Сибирский Робинзон

Час подобной работы, и из меня можно было выжимать воду.

— Все, хватит! Иначе я упаду и не встану, — прошептал я, захлебываясь одышкой. Я чувствовал, как пот стекал по моей спине не ручьем, а настоящей полноводной рекой.

День, закончив свою короткую вахту, подходил к концу. Скоро ночь вновь вступит в свои права. Если получится, то высокое пламя объятой огнем ели будет видно за несколько километров. С высоты же мой сигнал будет просматриваться еще лучше, что резко повысит мои шансы на спасение.

Наконец костер был почти готов. Согрев дыханием руки, я перешел к заключительной фазе — разведению огня. И я не вижу ничего удивительного, что у меня возникла «проблема с искрой», кажется, так говорят автолюбители. Вновь костер никак не хотел разгораться. Одни говорят, что от холода мозги работают медленнее, ибо он сковывает работу серого вещества. Другие утверждают обратное, что при жаре мозги разжижаются, мысли растекаются в разные стороны и продуктивность серых клеточек резко снижается. Не знаю, кто прав, но на этот раз я быстро сообразил, как мне выйти из возникшей ситуации.

Смотавшись в каморку и притащив баллончик с бензином для зажигалки и кусок пледа, я начал мастерить факел, обматывая материей конец длинной ветки. Щедро облив ткань горючей жидкостью, я, перекрестившись, выбил из «зиппо» огонь.

Факел легко разгорелся, теперь оставалось надеяться, что дровяная куча последует этому положительному примеру. Поднесенный факел был встречен дровами с холодной настороженностью. Однако горячий аргумент сделал свое дело, и, перестав сопротивляться, огромная груда дров стала весело разгораться.

Боже мой! Что я чувствовал, когда огонь поднимался все выше и выше, разгораясь и треща, распространяя вокруг себя тепло и свет, много света. Я смотрел на огонь и любовался его работой, он мне напоминал отважных альпинистов, карабкающихся по отвесным склонам гор. Прямо дух захватывало!

Минут через десять, когда все основание костра было объято пламенем, меня стали терзать некие сомнения. Честно говоря, я думал, ель почти мгновенно будет охвачена пламенем. Но, судя по тому, что огонь охватывал еловые лапы с черепашьей скоростью, ожиданиям моим вряд ли было сужден оправдаться.

— Обманули, обманули, — подавлено шептал я, — обманули с Дедом Морозом, которого не существует, обманули и с елкой… Ведь все детство мне долбили, что новогодние елки горят, как свечки, и являются причиной многочисленных пожаров…

В какой-то момент показалось, что удача все же смилостивилась и повернулась ко мне лицом. Словно по мановению волшебной палочки, дерево резко вспыхнуло, озарив мою радостную физиономию. Но не долго музыка играла. Огонь почти также резко угас, только небольшие языки пламени лениво лизали обожженный ствол.

Я стоял пораженный и подавленный. Мой большой сигнальный костер развалился, превратившись в несколько отдельных костерков, слабо догорающих под сенью опаленного дерева. По моим расчетам, огонь должен был полностью поглотить дерево, от низа до самой макушки. В действительности получилась так, что огонь даже не дошел до середины дерева.

— И с чего это я взял, что идея с костром была такой замечательной? Это же надо, горбатиться изо всех сил, чтобы понять, какой я придурок!..

Грустный монолог о моей невезучести продолжался долго. Я стоял и поливал себя грязью, украшая себя самыми некрасивыми эпитетами. Закончив сеанс психотерапии и лечения моральной грязью, я почувствовал себя немного лучше и потащился в каморку. Однако горечь от неудачного предприятия была довольно сильна. Снова шире вселенной было горе мое.

Из-за заносов на дорогах машины с топливом застряли в пути. Эта была плохая новость. В тот день вертолеты МЧС так и не взлетели, а большая часть экипажей провела светлое время суток за игрой в домино. На длинном столе, за которым сидели пилоты, штурманы и механики, стояло множество кружек с чаем, были разложены бутерброды и расставлены банки с тушенкой. Целый день игроки стучали костяшками, громко шутили, смеялись и курили так, что все пепельницы были заполнены до краев. Сизый дым клубился по комнате, и, когда в комнату вбежал штурман Гриша, его первыми словами были:

— Ого, здесь хоть топор вешай… — и сразу без перехода. — Петрович, самолет нашли!

В комнате сразу стало тихо.

— И ты представляешь, Петрович, — продолжал Гриша в полной тишине, — неподалеку от того места, где я, кажется, видел тот самый отблеск!.. Я же говорил: не померещилось мне…

— Карта у тебя с собой? — спросил командир 316-й.

Штурман удовлетворительно кивнул и стал вытаскивать сложенную вчетверо трехверстку из меховых унт.

— Здесь, — сказал штурман. — Около этой речки. Ну-ка, ну-ка, как она у нас называется, ага… Анда.

— Вот завтра мы с тобой туда и отправимся, — решил Петрович.

— А где нашли обломки? — спросил один из штурманов.

— Здесь, — указал Гриша.

— Странно, — проговорил один из пилотов, смотревший через плечо Петровича. — Что там может быть?

— Ладно, завтра разберемся… и на всякий случай возьмем с собой карабины, — сказал Петрович штурману. Тот снова согласно кивнул и добавил:

— Не помешает… Береженого, Бог бережет.

В каморке было холодно и темно, только очаг слабо светился желто-оранжевым пятном. Дав огню пищу, я приземлился на свое обычное место и призадумался. Думы мои были черные и тяжелые. Перспективы еле вырисовывались из густого тумана безнадежности, но ничего хорошего не просматривалось. Как никогда прежде я ощущал себя в ловушке, из которой никак не мог выбраться. Подобно сказочной лягушке, упавшей в горшок со сливками, я сбил свой кусок масла, но он был мал, и выпрыгнуть из крынки не получилось. От этих мыслей мне стало холодней, чем от самого лютого мороза. Я еще подбросил дров, чего-чего, а этого у меня было достаточно. Я с упреком смотрел на огонь.

— Сколько же раз ты меня подводил, а?.. Такой маленький, но до чего же хитрый и злой, — сказал я огню, тот в ответ весело вспыхнул и плотоядно затрещал, пожирая хворост. Я все боялся, что начну разговаривать с сумкой, но моим самым верным и теплым слушателем и другом стал огонь. Грустно усмехнувшись, я окинул взглядом, полным тоски и отчаяния, прокопченную каморку.

Меня одолевали какие-то смешанные мысли, складывающиеся в абсурдную мозаику, выложенную сумасшедшим художником. Из великого их множества не было ни одной путной. Идей, способных ответить на вопрос «что мне делать?», не имелось. Все было очень плохо. Апатия овладела мною. Я закрыл глаза и принялся ждать, именно ждать, больше ничего другого мне не оставалось. Чего я ждал? Не знаю. Может быть, чуда. Говорят, когда рациональное не способно уже помочь, то остается надеяться на что-то сверхъестественное.