Марк Гроссман - Камень-обманка

Но тут подняла глаза и, увидев лицо близко подошедшего Андрея, всплеснула руками, кинулась ему навстречу.

— Господи! Это кто ж тя так?!

— О чем ты? — удивился Россохатский. Но тут же вспомнил, что побил лицо и вовсе затрепал одежду. — Упал я…

Катя обняла Андрея и, заглянув в его замутненные голодом и усталостью глаза, заплакала снова.

Он ласкал ее, просил:

— Успокойся… Ну, успокойся, пожалуйста.

Вдруг чуть отстранил женщину от себя, сказал, насколько мог, весело:

— Погляди, что принес. Так старался — шапка вспотела.

Снял ремень, протянул Кирилловой кусок золота, похожий на лосиный рог.

— Чё это? — опросила она сквозь слезы.

— Самородок. Вырубил в Золотой Чаше. На Шумаке.

— Покажи.

Она некоторое время разглядывала находку, вернула ее Андрею, села на землю.

Россохатский опустился рядом, обнял Катю за плечи, поцеловал в висок, на котором проступило слабое коричневое пятно, заметное на бледном лице.

— Ты не рада?

Она ответила, пожав плечами:

— Я так вся избоялась за тя, чё меня и теперь трясеть от страха… А золото — чё ж?.. Дасть бог, выбредем отсюдова — нам с ним повеселей будеть… Когда в путь?

— Устал я, да и побился, видишь. Утром, если не возражаешь.

— Конечно… конечно!.. — закивала она. — Ты не серчай на меня, дуру, чё вовсе не пожалела тя. От страха все.

— Да ну, пустяки, Катя. Давай спать. Не беда, что ночь далеко. Встанем пораньше.

— Поешь прежде, — попросила она. — Ведь изголодался до дна.

— У нас же, кроме собственного кулака, нечего сунуть в рот, девочка.

Катя протянула кружку.

— Молочко кедровое. Попей. Для тя припасла.

Она стянула с Россохатского грязный, до последней степени истрепанный френч, и пока Андрей с наслаждением пил пряную жидкость, все тихонько охала и обтирала ему влажной тряпочкой ранки на теле.

Через полчаса они уже крепко спали, обняв друг друга, не очень несчастные и не очень голодные.

Перед тем, как сняться со стоянки, они попытались разобраться в неудаче, которая их постигла. Впрочем, что обсуждать? Андрей настоял на движении по звериным тропам; кто же знал, что дорожки, пробитые через заросли и гари, низинки и перевалы, приведут снова к Шумаку?

Теперь Катя наотрез отказалась делать глупости и без нужды ломать перевалы.

— Я ж те внушала — одни несмышленыши так ходять, — ворчала она в сердцах. — Разумные — по коренной реке идуть. Да и то заметь — вдоль воды не собьешься, не утянешь черт-те куда!

Россохатский понимал, о чем речь. Тащиться через хребты глупо и безнадежно. Смерть от истощения ничем не лучше пули. Путь по долинам, понятно, и легче, и вернее, но там они раньше или позже наткнутся на людей. Ну, положим, всё обойдется, их не заметят, и удастся дотянуть до жилья. А потом? Пришлый офицер — не иголка в стогу. Его непременно схватят, и это — тоже смерть… А вдруг удастся обойти и Кырен, и Монды, и Тунку? В Еловке, где родилась и жила Катя, женщина достанет ему партикулярную одежду и проводит к границе… Шансы на спасение не бог весть, как велики, но других нет. Значит — путь по долинам рек.

Он сказал об этом Кирилловой.

Катя облегченно вздохнула, погладила его по волосам.

— Не безразумно решил, Андрей. А теперича припомню, чё мне батя о тутошних местах говорил…

Она долго шевелила губами, поглядывая то на берега реки, то на синеющие вдали гольцы, и, наконец, сказала:

— Первая дорожка — тянуть вверх по Шумаку, перевалить Тункинский хребет и по притокам Иркута свалиться к Кырену. Али по Федюшкиной речке — на Аршан. А то ещё — Архутом до Цаган-Угуна — и в Тункинскую долину… Ты как глядишь?

— Мне всё равно, — устало отозвался сотник. — Где ближе?

— Отсель до Федюшкиной речки верст сорок будеть, а до Архута без малого сто. Так, помнится.

— Пойдем к Федюшкиной… Скорей бы конец, что ли…

— Ты не бойсь… не печалься, право… Чё уж загодя-то помирать?

В дорогу вышли, как только над восточными белками разлилась жидкая желтизна рассвета.

Катя двигалась впереди, и Андрей с огорчением видел, что идет она трудно, неуверенно, будто больная на пороге беспамятства.

Выбрались по правому берегу Шумака на Китой. Тропинка то змеилась у самой воды, то взбиралась на скалы, чтобы тотчас устремиться вниз.

Кое-где у берегов, затененных утесами или купами деревьев, уцелели наледи — серые и пористые, как губка. Местами Китой был загроможден щебнем, и вода, бурля, переваливала через препятствия, иногда же уходила под камни и наносники, словно проваливалась в преисподнюю.

В Китой падали с высоток ручейки, растворялись в реке, и она, становясь еще сильнее и пенистей, нетерпеливо рвалась вперед, подвывая на шиверах.

Реку часто стискивали щеки, приходилось огибать их, карабкаться на скалы, скатываться по осыпям к воде.

Дорога изматывала; за день едва ли покрыли десяток верст. Ночевали на утесе, вблизи которого Китой, суживаясь, круто поворачивал на север.

Река на крюке со всего маха ударяла в скалу. Отбойная струя чуть не под прямым углом отскакивала от пришиба, кружилась, выла и, проскочив через груду валунов, снова бросалась вперед.

Андрей развел в расщелине костер, укрепил над ним палку с котелком и, в ожидании, когда поспеет чай из чаги, грустно разглядывал реку. Сотник помнил, разумеется, что Китой несет свои воды в Ангару. Если все время держаться подле этих рек, обязательно выйдешь к Иркутску. Подохнуть, так хоть не в этой глуши, где и помолиться за тебя некому! Россохатскому даже пришла в голову мысль соорудить из сухостоя небольшой плот и, махнув на все рукой, довериться волнам.

Катя, которой он, усмехаясь, сказал об этом, кивнула на водоворот у скалы, проворчала:

— Кого говоришь? Лучше уж сразу — лбом о камень.

Андрей напоил женщину мутноватым чаем, потом достал из кармана кедровые орешки, перемешанные с костяникой и смородиной, высыпал на лист лопуха.

— Набрал по дороге. Поешь… И вот еще… Вытащил из сумы несколько крупных растений. На дудках длиной в аршин темнели толстые листья, глянцевые с одной стороны.

— А-а, ревень, — равнодушно отметила Катя, сдирая со стебля кожицу и кусая кисловатую мякоть.

Отложив кислец, внезапно попросила:

— У меня в поняжке шиповник сухой. Настою из него сварить бы.

— Зачем же? — удивился Андрей. — Чай есть.

— Шиповник — иное. Он сил прибавляеть, и не так голодно…

Россохатский отлично понимал: Кате и ему сейчас нужны не столько настои, хоть они и в самом деле бодрят, сколько фунт-другой свежего мяса.

Заварив кипятком шиповник, легли спать. Солнце уже упало за горы; к реке спустился туман, и звуки стали мягче, ровнее, глуше.