Марк Гроссман - Камень-обманка

— А ты? Как ты будешь жить?

— Я? Война окончена, хочу домой. Там уйма дел. И семью пора заводить.

— Пустят?

— Уже есть приказ. Меня увольняют. Еду через неделю.

— А Ян Андреевич?

— И он на запад. В отпуск, в Крым. Стало быть, не исключено, что покатим впятером на одном поезде. Коли твоей жене и мальчонке разрешат врачи.

Часовой пропустил их в вестибюль, и Варна по внутреннему телефону позвонил Баку. Сообщил:

— Придется посидеть и покурить. У него допрос. Какой-то японец и Лю. Очная ставка.

Через полчаса на тумбочке дежурного задребезжал телефон. Бак приглашал их к себе.

Пропуская Варну и Вараксина в комнату, Борис Аркадьевич сказал Россохатскому:

— На том конце коридора — широкая дверь. Номер три. Это кабинет Бермана. Он ждет вас, Андрей Васильевич. Всего доброго.

…Уже стемнело, в «Модерне» зажглись огни, когда Россохатский простился с хозяином кабинета. Выйдя в коридор, он остановился возле тускло горевшей лампы, достал из кармана бумагу с грифом управления. И стал шепотом читать ее:

«Податель сего, бывший офицер Россохатский Андрей Васильевич, оказал Советской власти значительную услугу.

Репрессиям не подлежит.

22 сентября 1922 года».

Поезд долго дергался, прежде чем взять с места; развив скорость, стучал, скрипел и взвизгивал всеми своими ржавыми стариковскими костями, и Вараксин, морщась, говорил Варне:

— Прыток, как черепаха! Не дотяну я до Челябы, Ян Андреевич. Право, не дотяну!

И Степан потряхивал русой гривой, будто бы сердясь, а на самом деле весь светился от радостной и трудно сдерживаемой улыбки.

Отмелькала за окнами тряского, насквозь прокуренного вагона вздыбленная земля Сибири, и вот уже тихо кружится перед взором Зауральская лесостепь.

И чем ближе подползал паровоз к Уралу, разбрызгивая искры и вышвыривая из трубы черный, тяжелый дым, тем беспричинней и веселей смеялся Вараксин.

Степан глядел в окно, и счастливо-тревожное чувство захлестывало ему душу.

Ах, радость свиданки с родной землей! Спешит в твои объятия, под твое материнское крыло сын твой и твоя опора, и на звезде его шлема, точно в каплях росы, отражает себя солнце бабьего лета.

А память, хочешь не хочешь, возвращает бойца в грозный июль, в скрипящий пылью на зубах август девятнадцатого года, в кровь, грохот и огонь той поры.

Промчатся годы, и минут, стирая следы прошлого, десятилетия; и станет историей этот добрый и злой, в скрежете колес и визге шрапнели, в слезах, криках и стоне, год; и, может, забудут люди многое, чем жили в ту пору великих потрясений их прадеды. Но Вараксин, Варна и легионы других солдат не смогут забыть той поры, не вольны забыть ее. Ибо, пока они живы и пока не убита смертью их память, время это впечатано им в душу и тело, и ничто не сотрет печать.

Варна спросил, легонько обнимая молодого человека за плечо:

— Жениться, чай, будешь, Степа? Есть кто на примете?

— Нет, откуда же?

— Ну, найдешь. У тебя теперь много радостей впереди.

Внезапно полюбопытствовал:

— Россохатских встречал? Не отстали при посадке?

— В Кургане видел. Ничего, живые.

— Толковал с ними?

— Мало. За молоком бегал.

— Это зачем же? — удивился Варна.

— Для Петьки.

— Для Петьки?

— Ну да. Для офицерского сына. Пузо у него, видел, какое!

Чекист расхохотался, потер щетину на подбородке.

— Что делать в Челябе станешь?

— Как что? Работать. Хорошая это штука, когда спина трещит от веселого дела!

— А что Андрей? Ты спрашивал?

— Любопытствовал походя. Не знает пока. Оно и понятно, из своей шкуры не вылезешь… Что было — то было… Ну, как-нибудь.

Варна вздохнул.

— Мальчонка на руках. Забот полна голова.

— Без забот никто не живет. Разве пугало на огороде.

Нетерпеливо глянув в окно, Степан кинул:

— Господь с ними, давай бриться. Негоже мне бородищей этой маму пугать.

— Целая ночь впереди. Успеешь.

— Загодя лучше.

Направляя бритву о ремень, сказал, печалясь:

— Неужто мать померла, не дождалась меня?

— Дождалась. Мать, когда ждет, не умирает. Я знаю.

— Дай-то бог.

Последнюю ночь перед Челябинском Степан не спал. Курил, ворочался на полке, а потом вышло так, что в окнах свет, и позади Мишкино, а в передних боковинах окон — дымы Челябы, Челябы, Челябы.

Вараксин разволновался вовсе, облапил Варну.

— Андреич! Дома ведь я! До-ма!

Поезд наконец остановился. Вараксин выпрыгнул из вагона, тыкался взглядом в толпу встречающих, волоком тащил за собой Варну.

Вдруг охнул, оставил чекиста и чуть не на руках поднял сухонькую низкорослую старушку.

— Маманя! Это же я, маманя!

Потом кто-то налетел на Степана, трепал его за чуб, тыкал пальцем в широченную грудь.

— Ну, здравствуй, сы́нка! Вот ты какой, сы́нка!

Вараксин, разинув рот, глядел на могучего старика с усищами в полсажени и бормотал, не зная, куда упрятать мешок:

— Здравствуйте и вы, папа… Здравствуйте, папа…

Через полчаса, когда на перроне уже никого не осталось, из последнего вагона вышли Россохатский и Катя.

Женщина прижимала к груди ребенка. Андрей, закинув за спину переметную суму, обнял жену за плечи и пошел к перронной калитке.

Они выбрались на привокзальную площадь и остановились. На стоянке не было уже ни одного извозчика, и только старик на разбитой телеге лениво лузгал семечки, поджидая пассажиров.

— Пойдем лучше пешие, — сказала Катя. — Я отродясь на телегах не ездила. — Вскинула глаза к небу, заметила:

— Вёдро будеть, милый… Айда…

— Пойдем, — согласился Андрей, — однако потерпи минуту, я огляжусь.

Над серым двухэтажным зданием вокзала горело знамя, огромное, алое, и казалось, что оно трепещет не от ветра, а от солнечных лучей, пронизавших материю.

Андрей оторвал взгляд от флага, неизвестно почему вздохнул и посмотрел на Катю. Она щурила синие счастливые глаза, медленно оглядывала площадь незнакомого города, и ресницы у нее тихонько вздрагивали.

Россохатский несильным движением поправил суму на спине и, снова обняв Катю, зашагал к заводу Столля.

Затем они вышли на Троицкий тракт и, пройдя по нему десять верст, свернули на Еткуль.

Неподалеку от развилка, возле осинок, дрожавших на ветру блеклыми ветками, стоял лось. У него резко выпирали ребра, были видны бесформенные следы от укусов и ударов. Он поглядел голодными удивленными глазами на людей, кинулся было в сторону, но тут же остановился, широко расставив ноги.

Люди шли ровно и безостановочно, фигурки их делались все меньше и меньше и вот уже совсем растаяли на фоне низкого сероватого леса.

Урал — Сибирь — Москва, 1961—1977 гг.