Марк Гроссман - Камень-обманка

Не дождавшись ответа, Ярославский сказал:

— Вопрос иного свойства. В начале этого года в Пекине состоялся сбор представителей крупных белогвардейских отрядов, тех, что бесчинствовали вдоль наших южных границ, на Дальнем Востоке и в Сибири. Что можете сказать об этом совещании?

— Там был мой человек.

— Кроме него в Пекин приехали офицеры Анненкова, Бакича, Семенова, Кайгородова и прочие. Вам знакомы фамилии, которые я назвал?

— О ком желательно?

— Вы хорошо знали Анненкова?

Унгерн поскреб ногтями красновато-медные виски, похрустел пальцами.

— Анненков Борис Владимирович. Тридцать семь лет. Генерал-майор. Из потомственных дворян Новгородской, кажется, губернии. Окончил кадетский корпус в Одессе и Московское Александровское училище. Командовал отдельной Семиреченской армией. Генерала получил от Колчака.

— Это известно. Что за человек?

Унгерн почти прикрыл глаза, усмехнулся.

— Знал языки — английский, французский, китайский, мусульманские.

— И это все?

— Все.

— Я дополню ваши сведения. Только в Славгородском и Павлодарском уездах Анненков без суда и следствия казнил 1667 человек.

— На войне бывает.

— Бывает у палачей. Что скажете о Бакиче?

— Бакич Андрей Степанович. Серб. Генерал-лейтенант. Командовал Оренбургским корпусом.

— Тоже казнил без суда и следствия?

— Не без того.

— Ваши связи с генералами?

— В июле сего года я послал людей к Семенову, Бакичу и начальнику Сводного русско-инородческого отряда есаулу Кайгородову. Мы уговорились: я буду наступать на Троицкосавск и Селенгу, Казагранди — на Иркутскую губернию, атаман Казанцев — на Минусинский округ. Кайгородов брал на себя Алтай.

— Цель? Удушение Советской власти?

— Я не признаю эту власть.

— Да, разумеется… В ваших бумагах найдены копии писем, посланных царям и царькам Азии. Назначение писем?

— Они не отвечали мне, болваны, — пытаясь скрыть раздражение, отозвался Унгерн. — Не понимали, свиньи, что спасаю их.

— Отчего же? Возможно, понимали. Но кто же будет ставить на битую карту?

— Это теперь я — битая карта. Тогда…

— И тогда — далеко не козырь. Ну, хорошо. Вы не раз пытались выдать себя за патриота. Хотели сделать Россию сильной, богатой? За что воевали?

— Цель одна — цари. Желтые, белые — любые. Все остальное — ерунда.

— Вот теперь вы, пожалуй, искренни. Вы — человек класса, у которого отняли награбленное, от этого злоба. Или есть другие причины?

Унгерн повторил с тупым упорством:

— Мое дело было восстановить государя, искоренить зло.

— Вот как! Казни, пытки, грабеж — это «искоренить зло»! Впрочем, мои слова — не вопрос, и на них не надо отвечать.

Через час Ярославский вызвал часового, кивнул на Унгерна.

— Уведите.

Барон дошел до двери, резко повернулся, нижняя челюсть его отвисла и заметно дрожала.

— Все… Это все… Но я принадлежу истории, и бог еще… А-а, черт с вами со всеми…

Ярославский отозвался сухо:

— История… Вы, действительно, оставили в ней грязный след. Что же касается бога, то, полагаю, он не осудит нас за то, что мы покараем дьявола.

Допросы барона продолжались до двенадцатого сентября. На следующий день начал заседания гласный суд Чрезвычайного Сибирского Революционного Трибунала.

Пятнадцатого сентября двадцать первого года суд, разобрав все обстоятельства дела и допросив множество свидетелей, вынес приговор: палача и убийцу, генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга расстрелять.

Приговор был приведен в исполнение в тот же день.

В десятке саженей от Зефира, потряхивая гривой и всхрапывая, брела вороная кобылка.

Стемнело. Россохатский клевал носом, но все же заставлял себя продолжать путь. Надо было во что бы то ни стало выиграть время и уйти как можно дальше от района боев. Сотник воевал уже два года и за это время научился дремать в седле. Иной раз ему хватало часа такого полусна, чтобы силы вернулись, и он мог заниматься делом почти со свежей энергией.

Андрей трясся в седле и пытался сообразить, на какое расстояние надо углубиться в Саянские горы и сколько дней может занять этот путь. В измотанном, полусонном мозгу путались мысли, рваные фразы никак не хотели задерживаться в сознании.

Россохатский на минуту совладел с дремотой и подумал, что уходить придется, пожалуй, верст на двести, а то и на все двести пятьдесят. И потратишь на это десять суток, может, и двадцать, и тридцать. Еще хорошо, если сыщутся тропы, а вот коли их нет, так бросишь и Зефира, и многое из дорожного имущества, и даже шашку! Да, да! Каждый фунт груза в таком пути рискует обернуться ссадинами и ушибами, и перебоем сердца, и, бог знает, чем еще.

Он ехал по тесной и неровной тропе, и медленное движение, и покачивание в седле, и стук копыт, приглушенный густой жесткой травой, совсем истачивали его волю, отлучали от всего, что вокруг.

Вовсе потеряв силы, он остановил коня, сполз на землю — и тотчас потерял память, точно умер. И все-таки где-то в глубине сознания жили тревога, или страх, или ужас, и пылали пожары с черными прожилками дыма и праха.

Внезапно он услышал звук горна, увидел штаб-трубача 1-го полка, младшего урядника Гришу (фамилия в бесчувствии забылась, и он никак не мог ее вспомнить). Гриша трубил «Вызов коноводов», и Россохатский, трудно шевеля губами, вторил его сигналу подобием слов:

Но тут же штаб-трубач почему-то заиграл «Галоп», команду подхватили горнисты сотен, и кони полка, услышав боевую медь, захрапели, затанцевали под шенкелями, осыпая ядовитой пылью широкую селенгинскую падь.

В какие-то секунды забытья Россохатский понимал — это дремота, неправда, сон, но потом опять весь сжимался от ощущения близкой и ужасающей опасности.

Но тут у него над ухом раздалось конское ржанье, Андрей с трудом открыл глаза и увидел прямо перед собой унылую морду Зефира. Жеребец стоял возле хозяина, широко расставив ноги, пытался захватить губами траву, но почему-то всякий раз отказывался от своей затеи.

Проснувшись окончательно, Россохатский быстро огляделся — это уже, кажется, входило в привычку — и облегченно вздохнул. Однако у него внезапно появилось чувство: что-то упущено, что-то он позабыл исполнить, и это вызывало тревогу.

Андрей скользнул взглядом по Зефиру и, вздохнув, понял, в чем дело. Конь был зануздан и не расседлан, а такую оплошность, что бы ни случилось, не простит себе никакой казак. Именно потому, что лошади мешали удила, она не могла пастись.