Марк Гроссман - Камень-обманка

Дин обычно в беседах участия не принимал. Ни разу не засмеялся шутке, не задал ни одного вопроса, и трудно было судить — слушает он Хабару или Дикого или только делает вид, что весь — внимание.

И оттого Андрей сильно удивился, когда старик однажды, посреди разговора, сморщился и устало покачал головой.

— Ты чё, Дин? — поинтересовался Гришка.

— Шибко долго золото ищи. Дин думай: женьшень лучше. Ищи лучше и фацай [42] Фацай — доход, результат, заработок ( кит. , разговорное). много есть.

— Как это? — усмехнулся Мефодий.

Бесстрастные глаза азиата оживились, на лице табачного цвета появился румянец, и весь он мягко и гибко задергался, будто ящерка у добычи.

Дин впервые говорил так много. Он рассказывал о корне молодости и счастья так, как о том говорят лишь старики, у которых тело уже умирает, а душа упирается и кричит потому, что помнит о радости и хочет ее. И выходило из рассказов: если «божественную траву» зашить в тряпочку и носить на голой груди, то никакой мороз не тронет тебя. И старость тебе не страшна, ибо корень — сила рук твоих, держащих кайлу, и твердость глаза на мушке ружья, и мощь твоей страсти, без которой презрительно морщатся губы женщин.

Даже если ты уже приговорен богом к смерти, но пожуешь немного «зерна земли» — то будешь жить еще день или, может, два дня.

А все это оттого, что женьшень родится совсем не из семян, — эго-ди [43] Эго-ди — русские ( кит .). очень ошибаются, думая так, — а от удара грозы в горные ключи. Поэтому иногда и называют его «женьданьшень» — «корень-молния». Рожденный небом и водой, он чист, как сяохай [44] Сяохай — ребенок ( кит. ). , и его любовь — непорочному человеку. Если ты испорчен, злобен, вооружен, «душа яшмы» уйдет от тебя в провалы глубин, и тайга станет выть, как много волков, и горы, сотрясаясь, обрушат себя с высот. Вот потому люди, уходя на корневку, не берут в тайгу ни винтовок, ни кольтов, ни бердан.

Потом старик сообщил, что «царя растений» нельзя искать одному. Нужна артель. Нет, не только потому, что девять найдут больше одного.

— Один ходи — пропади ести, нету нигде, — пояснил Дин, и узкие глаза его холодно блестели, будто китаец вспоминал, как пропадали люди или, может быть, как пропадал сам.

— Сколько же в артели бываеть людей? — спросил Хабара. — Два — артель?

Дин отрицательно покачал головой.

— Два не ходи. Один люди убивай другой — никто не смотли, никто не знай. Четыре — тоже нет. Четыре на чжунгохуа [45] Чжунгохуа — китайский язык ( кит. ). — «сы» и смерть на том языке «сы». И восемь люди — нельзя. Когда артель восемь, восемнадцать, двадцать восемь — все умли.

Старик знал секрет: самая удачливая артель — девять, десять, одиннадцать человек. У такой ватажки — успех, и никто не сделает плохо ее людям — ни звери, ни хунхузы, ни даже голод и болезнь.

Россохатский машинально подумал, что их тут пять душ, и это скверное число. Но тут же молча посмеялся над собой.

Дин закурил трубочку и задумался. Андрей почему-то обратил внимание на то, что трубка у старика бурятская, на длинном мундштуке, и курит он какой-то немыслимый табак, почти черный и, вероятно, небывало крепкий.

— Дорог он, корешок тот? — полюбопытствовал Хабара.

Старик сам присутствовал на торгах и знает: один вес женьшеня — втрое дороже веса золота и в двести раз — серебра. Шестнадцать лет назад, в 5-м году (тогда закладывали чугунку на Сучан) люди наткнулись на «царь-корень», весивший полтора фунта! Этому чуду, судя по рубцам на шейке, было никак не меньше двухсот лет. Редкостную находку привезли в Шанхай и продали за 5 тысяч мексиканских долларов.

Китаец внезапно замолк. Узкие глаза погасли, морщины снова взбугрили лоб, а редковатые усы и бородка подтянулись друг к другу, точно заперли рот на засов.

— Вечерять пора, — позвала Катя. — Остынеть все.

Черпая из миски пропахшую дымом уху, Россохатский старался не смотреть на Кириллову. Но глаза постоянно тянулись к ней, и Андрей злился, что ведет себя, как мальчишка-пятиклассник, впервые почуявший в слове «женщина» хмельные звуки.

Разговор о золоте и фарте не прекращался даже во время еды. Кто-нибудь вдруг начинал уверять, что из одного грамма металла можно вытянуть проволоку длиной в две версты, а то и в три с половиной. Со вздохом вспоминали гульбу старателей, которым выпал фарт. И были эти слова, будто древняя и страстная песня о волшебном ключе, которым открывают дверь в красивую жизнь.

Андрей слушал рассеянно. Нет, не оттого, что не понимал почти сказочной силы золота. Понимал. Но то была простая арифметика, и не содержалось в ней ничего общего со страстью, сжимающей сердце. Арифметика, которая к тому же свидетельствовала: чтобы добыть одну часть металла, случается, разбивают струями воды двенадцать миллионов частей породы. За удачу надо платить каторжным трудом. Игра не стоила свеч.

«Зачем стараются? — думал Андрей. — Ах, да — фарт! Сеять хлеб — надежней и проще. Но хлеб и фарт — не родня. На золоте, бывало, богатели в неделю. Они всегда помнят о том, но забывают: с большей вероятностью можно прожить нищими весь век…»

В этот вечер ужинали поздно.

Мужчины молча жгли табак у догорающего костра, и дым струился над их головами, обагренный последними отблесками огня.

Катя помыла посуду, отнесла ее в землянку, вернулась и, отойдя в глубь леса, села на поваленную старостью ель.

Укрытая темнотой, она видела, как пошли спать Дин, Мефодий и Хабара, а Россохатский, постояв у входа, решительно повернулся и направился к лошадям.

Женщина двинулась вслед за ним, беззвучная и невесомая, точно тень. Вблизи поляны, где паслись кони, схоронилась за кедр и пристально, даже напряженно наблюдала за Россохатским.

Над горами висела яркая, будто из чистого золота, луна, и зыбкое сияние ее недвижно текло на землю.

Андрей примостился на пеньке и затих. Зефир и Ночка добывали привядшую траву из-под первого гнилого снежка, и сотник с грустью видел, что лошади не наедаются. Он загодя припас для них сена, срывая ветошь — жесткую подсохшую траву — руками, но корма было мало, и Россохатский берег его для зимы.

Жеребец с кобылкой ходили все время двоечкой, иногда замирали, прижавшись друг к другу.

Вскоре Россохатский подошел к лошадям.

Кате было хорошо видно и слышно, как Андрей говорил животным щемящие душу нежные слова, выбирал репьи из длинных нечесанных грив.

Но вот он отправился к землянкам.

Катя, подождав, когда сотник поравняется с ней, вышла из-за кедра, спросила, покусывая разом засохшие губы:

— Аль я не гожа те, барин?

Андрей пожал плечами.

— О чем ты, Катя?