Марк Гроссман - Камень-обманка

Он совсем уже взялся за пилу, когда снежок в глубине кроны вздрогнул и полетел вниз. Андрей увидел голову и грудь большой бородатой птицы, равнодушно взирающей со своего высока на человека, лошадь и сани. Глухарь вытянул шею, но тут же отвернулся, будто ему было нестерпимо скучно тратить глаза на нечто серое и плоское там, под деревом, на земле.

Россохатский медленно и тоже равнодушно взглянул на карабин, прислоненный к соседней ели. Достаточно было протянуть руку и выстрелить, чтобы тяжелая птица, кроша перья, рухнула на снег. Но не хотелось ни двигаться, ни палить.

Когда-то у себя на родине Андрей исходил все окрестности Еткуля. Часами таился он на опушках подле Песчаного, Кривого и Хохловатого озер, поджидая тетеревов на чучела. Один из приятелей Россохатского — они вместе учились в Петроградском университете — был родом из Златоуста, и две зимы молодые люди провели в окрестностях этого горного города. Ночами шатались по берегам небольшой Тесьмы, слушали обрывки собственных слов, которые им возвращал Откликной гребень, славившийся семикратным эхом, взбирались на Круглицу. Приходили в город обычно утром, задыхаясь от высоты и ощущения чистого счастья.

Там, у Еткуля и Златоуста, как и здесь в Саяне, тоже посвистывали синицы; бегал вверх-вниз по стволам сосен непоседа поползень; будто петарды, вылетали из-под ног ночевавшие в снегу косачи.

И все же была между теми лесами и этим какая-то резкая, даже грубая разница, может, пропасть, и Андрей поначалу не знал точно, в чем она. Потом уже внезапно сообразил, что это не разница леса, географии, не отличия в фауне и флоре Урала и Саян. Нет же! Несходство это, угнетающее волю, совсем в другом: там он был дома, и там была жизнь, а здесь — выкинут из нее, вяло пытается ухватиться хоть за соломинку, но нет никаких надежд.

И Россохатский снова в какой уж раз за эти годы, наполненные огнем и кровью, дымом и злом, вьюгами и близостью смерти, стал думать — отчего так вышло? Его силой взяли в армию Колчака, почему ж поплыл по течению, позволил валу войны гнать его на восток, все дальше и дальше, к самому краю жизни?

А если б его призвали под ружье красные? Возможно, он воевал бы и в их рядах до конца, ибо был ни сук, ни крюк, ни каракуля, а человеку надлежит иметь линию, и всякому дереву на своем корне расти.

Что же теперь? Он многому научился и многое понял, да вот беда — раскаяние всегда приходит поздно, и опыт дает побеги — увы! — под слезным дождем…

Андрей поднялся с пенька и взял пилу. Свалив еще две ели, распилил деревья и погрузил чурбаки в сани.

Конь смотрел на хозяина мокрыми старческими глазами. В почти обесцвеченных зрачках, точно в болотце, отражались сугробы, и кедры, и ворона, торчавшая на суку.

Зефир долго пытался сдвинуть пристывшие к снегу полозья, и ноги его, в вялых жилах, мелко дрожали от напряжения.

Поднялся ветер. Сосны и кедры шумели тягуче, с чуть приметным посвистом, словно им тоже было тяжко и не по себе…

Одолев половину пути, остановились передохнуть возле зарослей стланика. Густая, непроходимая чащоба (Катя называла ее «соболиная тайга» или «соболиное царство») тянулась вдоль каменистых склонов, бог знает, как далеко. Деревца уже легли на зимовку, то есть пригнулись к почве и с головой покрылись толстой белой шубой. Весной они выберутся из снежного забоя и как ни в чем не бывало поднимут гладкие темно-серые ветки с длинной сизоватой хвоей.

Россохатский вздохнул: было чему позавидовать…

Артельщик встретил Андрея у зимовья и, бросив взгляд на чурбаки, удовлетворенно покачал головой.

— Елки… Не скрою — страшился: пихты навалишь. Она теплом бедна, а треску да искр хоть отбавляй.

— Где Дин и Дикой? — механически спросил Россохатский.

— Бог знаеть. Ружья ухватили, ушли.

Сгрузив чурбаки, они стали колоть их и складывать у стены.

Хабара, покончив с дровами, ушел в дом.

Оттуда тотчас выглянула Катя. Заметив Андрея, она не остановилась, как обычно, ни о чем не спросила, а поспешила куда-то за баньку с чрезвычайно озабоченным видом.

Но тут же появилась снова, встала неподалеку, поинтересовалась:

— Ты пошто ни о чем не спрашиваешь? Ведь видишь — сердитая!

Андрей пожал плечами.

— Что ж спрашивать? И так знаю.

— Ну, ну — почему?

Россохатский помолчал, сказал серьезно:

— Даст бог, выберемся из глухомани — сватов к тебе зашлю, Катя. Мне иной жены не надо.

— А не врешь?

— Нет, не вру. А пока потерпеть нужно.

Катя отозвалась грустно:

— Терпи казак — атаман будешь. Ладно, хватить о том. Пойдем в избу. Поешь, чё бог дал.

Дин и Дикой вернулись вечером. Хабара бросил быстрый взгляд на диковинную пару, но ни о чем не спросил.

Мефодий, как только закрыл за собой дверь, свалился на лавку, прохрипел удрученно:

— Ноги аж по колени оттопал! Ничего не сыскал. И тишь, как в могиле.

Китаец молчал и лишь потирал лоб, оплетенный морщинами.

Все сели есть.

Мефодий, вооружившись ложкой, вдруг раздраженно кинул Хабаре:

— Пропадем мы тут, парень, в дыре этой… Ноги уносить надо.

Артельщик не ответил.

— Уходить! — совсем озлился Дикой. — Али оглох?

— Не оглох. Да ведь не держит никто. Надумал бежать — беги.

Мефодий опустил голову.

— Сболтнулось. Не всяко лыко в строку.

Покончив с едой, закурил, сказал примирительно:

— Одно полено — не костер. Тоже понимаю.

Все промолчали…

Чисел в зимовье, понятно, никто не считал, зарубок тоже не секли, чтоб отмечать дни, и люди путали время. Дикой полагал, что зима отмеривает уже конец февраля, тогда как Григорий и Катя утверждали: на дворе — январь.

Как-то за ужином Хабара сказал:

— Мяса в колоде — на неделю хватить. Пора лесовать.

На охоту вызвались все, кроме Мефодия.

— Лыжа треснутая, — буркнул он, ни на кого не глядя. — Чего под ногами путаться? Без меня, стало быть.

Трое суток никому не было удачи, на четвертые — Андрей сбил кабарожку.

Помогая Россохатскому закинуть добычу за спину, женщина вздохнула.

— Бог плохо придумал, право. Пошто так легко убить живое? Травку, птицу, человека. Это неладно, чё все враги на земле… Ты, лето придеть, куда подашься?

Андрей не мог, разумеется, не заметить резкого перехода в разговоре — и отозвался хмуровато:

— Я говорил, Катя: без тебя никуда.

Она пристально посмотрела ему в глаза.

— И сердца́, говорят, ржавеють. Вроде железа… Пошли…

Всякий раз, появляясь в зимовье, они видели одну и ту же картину. Мефодий валялся на грязных нарах, бормотал что-то себе под нос. В последнее время от него все чаще пахло сивухой.

Хабара сердился.

— Не выходишь из хмеля, Дикой. Сгоришь. Не пей.

Мефодий смотрел на артельщика помутневшим, озлобленным глазом, говорил усмехаясь: