Альберт Иванов - Мир приключений 1986

Держался Гапон всегда независимо и даже высокомерно. С тех пор как погибла мать, у него в бараке постоянно околачивалась рыночная шпана, которая приводила в трепет всех ребят с улицы.

Гапон окончил только пять классов и на этом прервал свое образование. «Некогда, — так он объяснял всем. — Надо на жизнь зарабатывать». Вальке было почему–то неудобно перед Гапоном за свое благополучие: учится, мать жива, и дед есть, и братишка, отец пишет. Учиться ему не хотелось, но отец наказывал с фронта: «Учись, Валентин!» И Валентин учился…

А было совсем не до этого. Хлеб по карточкам выбирали вперед, каждый раз надеясь на что–то. А этого «что–то» не случалось.

— Чего ты больше всего хочешь? — тихо спрашивал Шурик старшего брата по ночам, ворочаясь с боку на бок. Его мучила бессонница с голодухи.

— Нажраться. А ты?

— Тоже, — отвечал братишка и, задумчиво помолчав, добавлял: — Я бы еще и сыру съел.

Когда мать задерживалась на работе, Валька уходил в барак напротив, чтобы потолковать о жизни с Гапоном. Тот сам себе хозяин. Его комнатушка находилась в конце длинного, всегда темного коридора.

…В этот раз Гапон был один. В комнате пахло углем и жженой тряпкой. Он варил картошку в чайнике — кастрюли не было, почти всю посуду продал, — и слушал радио. Передавали концерт для фронтовиков.

Кто сказал, что надо бросить

Песню на войне?

После боя сердце просит

Музыки вдвойне…

Затем были сводки и сказали, что оставлен город Н. и еще какие–то населенные пункты.

Гапон отодвинул чайник, бросил в чугунку пригоршню угля, рукавом отряхнул с вьюшек пыль и положил перед гостем пузатую картофелину. Закурил и принялся рассуждать:

— Это шпионы! Шпионы, подлые! Ты Лёху, точильщика, знаешь?

Как же Валька мог не знать хромоногого Леху–точильщика? Он каждый день обходил весь город, вопя что есть мочи: «Ножи, топоры точить, бритвы править!» Возвращался он только к вечеру, пьяный, бросал свой станок наземь и, ругаясь и проклиная жизнь, начинал громить своего «кормильца». Потом он колотил свою жену. Утром он наспех чинил искореженный накануне станок и опять начинал все сначала.

— Так он шпион, Леха–то, — свистящим шепотом продолжал Гапон. — Ходит, толстомордый, и под этим самым видом немцам сигналит… — Он многозначительно постучал кочережкой по печурке. — Дошло?

— Брось, — отмахнулся Валька.

Дверь открылась, и в комнату ввалился длинный парень в распахнутой телогрейке.

— Ха! — обрадовался Мишка.

Вслед за парнем вошли еще какие–то люди, и под конец появился безногий дядька на тележке, оснащенной колесиками–подшипниками.

Гапон оживился.

— Пока, потом договорим. Уходи, Валь, — подмигнул он приятелю и стремглав выскочил из комнатушки.

У самого выхода из барака Валентин наткнулся на Гапона и какую–то тетку с мешком. Те умолкли и вошли в дом.

Через грязноватое стекло окна было видно, как тетка проворно пересыпала стаканами из мешка в кошелку пшено. Губы ее шевелились в беззвучном счете.

Валька не мог оторваться от этого зрелища. Богатство!

Немцы рвались к Москве. 4–5 октября нашими войсками после ожесточенных боев были оставлены Спас–Деменск, Юхнов… 14 октября — Калинин, 18 октября — Боровск, Малоярославец…

…Теперь это был не просто овраг на окраине городка, где Мишка Гапонов с ребятами когда–то построил шалаш, а противотанковый ров. Извилистые его гребни были с обеих сторон усыпаны черными фигурами людей. Вспыхивали на солнце сотни лопат, вгрызаясь в землю, мелькали носилки, взлетали над головами кирки, и отовсюду доносился неумолчный глухой стук ломов.

Мишка спрыгнул вниз, проехал на спине, вздымая тучу пыли, и уткнулся ногами в шалаш. Там больше не пахло травой и свежими огурцами. Теперь в нем пахло землей и дымом.

Он снова вскарабкался на обрыв и схватил лопату. Куски сухой глины покатились вниз, и он не разгибал спины до тех пор, пока земля не похоронила шалаш под собой.

Рядом орудовал грабаркой Валентин… А чуть дальше — «поэт» Тихонов… А еще дальше Шурик крутил ручку патефона, который притащил из дома, чтобы всем веселее было работать.

«Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу…»

У мыса, там, где овраг отвесно обрывался, мельтешили пальто девчонок. На краю обрыва стояли двое военных с трепетавшей на ветру картой и оживленно спорили, размахивая руками.

…В тот раз, в далекий памятный день, Мишка вместе с отцом и матерью были в горсаду на празднике Осоавиахима. И играла эта пластинка: «Саша, как много в жизни счастья…» А потом трубил духовой оркестр. Отец пил пиво и весело говорил:

— Пиво — жидкий хлеб. Не было такого случая, чтоб от этого умирали.

И мать тоже пригубила кружку и сказала, что оно горькое и все–таки, наверное, вредное, чего только мужчины в нем находят?! Все кругом были очень праздничные, при галстуках. Даже карусель работала! Они сидели с отцом на полосатой зебре и дико вскрикивали каждый раз, проносясь мимо матери, стоящей у забора, и она всегда ужасно пугалась и ахала.

— Товарищи! — вдруг закричал какой–то мужчина в клетчатой рубашке, взобравшись на эстраду. — Случилась большая беда!

Все рассмеялись и бросились поближе к сцене, приняв его за массовика. А оказалось, и правда беда. В десяти километрах от города загорелся торф, пожар угрожал захватить бензохранилище, и надо было срочно помочь. Полуторки, одна за другой, увозили наряженных отдыхающих. Они размахивали лопатами и почему–то громко пели: «Саша, ты помнишь наши встречи…»

Торф горел под землей, и странно было видеть, как из каждого куста, из каждой травинки на всем бесконечном пространстве серого поля струился дым. По дороге тарахтели телеги — это уезжали колхозники, потому что их деревня, стоящая на торфяной почве, была обречена… И вскоре домики, торчащие на горизонте, исчезли под землей, оставив после себя белесые клубы дыма. Тогда тоже вспыхивали на солнце лопаты, мелькали ломы и кирки. А потом все побежали за холм, и Мишка побежал, и отец, и мать; минеры заложили мины — вверх взлетали фонтаны земли; и снова люди ринулись назад, чтобы расширить и углубить заградительный пояс…

…«В такой же ласковый, в такой же теплый вечер, до новой встречи, мой родной…» — кричал патефон. Все кругом дружно работали, и можно было подумать, что сейчас «довойна» и тушат обыкновенный торфяной пожар, а не копают противотанковый ров.

К вечеру они сделали немало, и военные объявили им благодарность. Самый главный из них пожал Гапону руку. Тот расплылся от радости и сказал:

— Рад стараться!

Собрались опять в бараке у Гапона. В этот раз пришла почти вся «компания»: долговязый Шляпин, Славка Чумиций и их дружки. Гапон сидел у чугунки и время от времени шуровал кочережкой в поддувале, после чего печка начинала гудеть, как примус, и румяниться раскаленными боками. Заводилой, как самый старший и опытный, был Шляпин, недавно вернувшийся из колонии. Он нигде не работал, целыми днями пропадал на толкучке, что–то покупал, что–то менял… Когда соседи стыдили его: «Вон какой лоб вымахал! На парашютный или минный иди, фронту помогать!», он, хмыкнув, бережно чистил рукавом свою черную шляпу, за которую его, собственно, и прозвали Шляпиным: «Я фронту на фронте помогать буду. Через полгода, в восемнадцать лет, призовут — и конец вольной жизни! Хочу впрок пожить!»