Александр Бруссуев - Кайкки лоппи

— Эк, ты загнул! — уважительно сказал он. — А если я совру?

— А смысл?

— Действительно, — закивал он головой. — Видел я, как твоего отца били. Теперь такое часто происходит. Нарождается мерзкое полицейское государство, с мерзким полицейским режимом. Как при Борисе Годунове в смутное время. Все повторяется в природе. Это только климат меняется. Люди остаются такими же!

Дядя Леша начал пьянеть.

— Хотели свободы? Получите! Только свобода эта будет полицейская! Надо армию возрождать. Она — защитница. В свое время задавила она полицейское быдло — стрельцов так называемых. Без нее мы никуда. Точнее — куда, в черную американскую жопу.

— Дядя Леша! — вмешался в монолог Ромуальд. — Кто отца моего бил?

— Как кто? — он даже удивился. Глаза его стали стеклянными, такое ощущение, что он ослеп. — Эти, в погонах. Били дубинками, смеялись. Кричали громко, ругались. А он не просил милости, он молчал. А эти зверели и били все сильнее и сильнее. Люди мимо проходили и на другую сторону дороги перебегали. Боялись, что их тоже забьют. Я стоял и плакал. Это звери! Нет! Это — люди!

Ромуальд удивился. Вроде бы поблизости от их города не было воинских частей. Какие люди в погонах? Почему никаких свидетелей не было, если люди разбегались в страхе? Почему придумалась мифическая машина, якобы совершившая наезд?

— Стоп! — сказал он. — Кто был в погонах? Зачем они били отца? Он им что-то сделал?

Дядя Леша только рукой махнул, потом положил подбородок на ладонь, упершись локтем в колено. Ромуальд уже начал думать, что тот заснул, но он опять неестественным ломаным жестом зацепился за стакан и опрокинул содержимое в себя.

— В погонах — сержанты всякие, только ефрейторов нет у них, — ответил он и засмеялся. — Представь: мент, да еще и ефрейтор! Опричники!

Дядя Леша потряс куда-то в сторону помойки кулаком. Коты озадаченно начали переглядываться.

Больше ничего вразумительного Ромуальду добиться не удалось. Он ушел, оставив собеседнику бутылку с остатками портвейна и стакан. Но и от того, что он узнал, ему сделалось нехорошо. Менты вот так походя, на виду у всего города среди белого дня забивают насмерть человека. Без смысла и необходимости. Будто в кино про итальянскую мафию. Не верилось в это, хоть тресни.

Это самое недоверие и привело Ромуальда к двухэтажному деревянному зданию милиции. Он остановился на тротуаре перед въездом и задумался. Мысли были простые: что дальше? Наверно, так бы и ушел восвояси, ничего не придумав, но его нерешительность в столь неподходящем для этого месте принесла плоды.

— Чего надо, парень? — раздался внезапно голос откуда-то сбоку.

Ромуальд вздрогнул от неожиданности и обернулся. Теперь он вздрогнул во второй раз. Высокий, круглоголовый субъект в турецкой джинсовой куртке внимательно смотрел прямо в его глаза. Выражение неприятного прыщавого лица было просто зверским. Так же когда-то смотрел на него начальник радиостанции с «вермишели». Ну, а глаза, скорее, они подходили для какого-нибудь хищника, выбирающего место на шее потенциальной жертвы, чтобы вцепиться.

— Да нет, ничего, — излишне торопливо ответил Ромуальд.

— Ну-ка, зайди со мной в помещение, — не попросил, а приказал страшный человек.

Видя, что Ромуальд колеблется, добавил:

— Мне что — наряд вызвать?

Внутри было плохо: наглые мужики в мышиного цвета форме ходили туда-сюда, на ходу обмениваясь жуткими словами. «Закрыть, обыскать, труп, привлечь», — от этих слов закружилась голова.

— Пробей-ка этого по базе, — приказал дежурному прыщавый.

— Не надо меня бить, — сказал Ромуальд.

— Шутник, — кивнул на него страшный человек и вдруг без подготовки перешел на визгливый крик. — Сесть, падаль!

Из дежурки на крик высунулся еще один человек.

— О, — сказал он. — Я этого пацана знаю. Он в нашей школе учился. Карасиков, кажется. Что он натворил?

— У входа стоял, — ответил прыщавый.

— И все?

— Чего — мало?

— Что стоял-то, Карасиков? — обратился к Ромуальду былой одношкольник.

— У меня отца убили, вот я и решил зайти, узнать, — внезапно ответил он.

— Ого! Серьезно, — сказал некогда смутно знакомый старшеклассник. — Я с ним переговорю.

Прыщавый махнул рукой и вышел на улицу. Ромуальд решил больше ничего не говорить, лишь бы отпустили его домой. Уже начало смеркаться, здесь было тоскливо и как-то душно: дышалось с трудом.

Они с этим парнем в сержантских лычках прошли почему-то к гаражам, где стояли милицейские машины. Там, поддерживая одной рукой автоматы, курили и гоготали ППСники.

«Старшеклассник» что-то пошептался с одним из них, тот с интересом посмотрел на Ромуальда, потом подошел поближе.

— Убили, говоришь? — спросил он и, внезапно взявшейся, словно из ниоткуда дубинкой, почти без замаха ударил Ромуальда по животу. Это было настолько неожиданно и как-то преждевременно, что тот едва не потерял сознание. Боль была такая, что на ногах устоять оказалось невозможно.

Корчась на грязном асфальте, пытаясь протолкнуть в себя хоть глоток воздуха, Ромуальд услышал:

— Машина сбила твоего сраного отца.

Потом последовал еще один удар ногой по лицу. Как ни странно, именно благодаря ему он смог наконец-то вдохнуть. С трудом поднявшись на ноги, Ромуальд, все еще держась за живот, не обращая внимания на кровь, текущую из разбитых губ и носа, пошел прочь.

— Эй, куда? — долетел в спину крик. — А спасибо?

Ромуальд медленно повернулся.

— Я запомню, — сказал он.

— Что?

— Я запомню, — повторил Ромуальд и пошел, оставляя за спиной ржание самодовольных хозяев жизни, домой.

Через десять лет бывший сержант-ППСник, дослужившийся до прапорщика и активно собирающийся на пенсию, повесился на березе за автобусной остановкой. Роняя слезы, залезая на чурбачок и ощущая могучей шеей шершавость петли, он мечтал отказаться от самоубийственного действия, но какая-то сила заставила его откинуть шаткую подставку из-под ног и забиться в конвульсиях, выпучивая глаза и пачкая форменные брюки. Эта же сила потом вытащила изо рта повешенного медицинский кляп против закусывания языка, развязала руки и ноги. До утра чайки попытались обезобразить лицо трупа, но их прогнал вызванный наряд милиции.

Учеба в ЛИВТе, переименованном, правда, уже в СПбГУВК, отнимала почти все время. Звучит, конечно, странно, к тому же для жителя замечательной общаги на площади Стачек — вообще неестественно. Но Ромуальд, никогда не избегающий веселого времяпровождения, тем не менее, большую часть суток проводил в институте и на Зимнем стадионе. После учебы он, как уже стало привычно со времен речного училища, подрабатывал на кафедре Теории и Устройства Судна. А на Зимнем стадионе он тренировал себя в неожиданном легкоатлетическом самосовершенствовании.