Александр Демченко - Поднебесный гром

— 606-го понял, — отозвался руководитель.

— Доложил 607-й, — поправил Струев.

С земли не ответили.

Через полтора часа спарка возвратилась на аэродром.

— Какие замечания? — спросил Суматохина механик.

— Машина удачная.

Федор стянул с себя шлемофон — легкий ветерок окатил его слегка вспотевшее лицо. Суматохина догнал Струев. Федор покосился на своего шеф-пилота:

— Высунулся?

— Что это значит?

— А ничего. Просто я еще раз убедился, что ты командовать любишь, где надо и где не надо. Неужели я сам не в состоянии вести радиообмен? Командир-то экипажа на сегодня — я.

— Ах вот оно что! — протянул Струев. — Тогда надо будет у тебя зачеты по знанию Воздушного кодекса принять.

У Суматохина на скулах напряглись желваки.

— А там, между прочим, сказано, — продолжал Струев, — что старшим на борту является не командир экипажа, а его начальник.

— Ты ошибаешься: не начальник, а инструктор, если уж на то пошло. Но инструктором тебя, кажется, еще не назначили.

— Я исполняю обязанности старшего группы летного состава. Я и отвечаю за безопасность полета. А в следующий раз отстраню от полетов, понял?

Федор рванулся к Струеву, огромной своей пятерней схватил его за плечо, но переборол себя, тут же разжал побелевшие пальцы.

— С-слушай, н-начальник… — заикаясь, чего раньше с ним никогда не было, проговорил он, — в с-сле-дующий раз…

Через несколько минут на стол Вострикова легло заявление Суматохина с просьбой освободить его от занимаемой должности летчика-испытателя по собственному желанию.

Востриков вызвал Струева.

— Как это понимать? — кивнул он на заявление. — Очень уж рьяно ты взялся, Лев Сергеевич. Боюсь, что таким макаром ты всех испытателей разгонишь. С кем я буду план выполнять?

— Ну и пусть катится на все четыре стороны! Без него справимся! — отрезал Струев.

— Нехорошо, нехорошо так, Лев Сергеевич. А что скажет Копытин? Я и сам горяч, но все-таки надо знать меру. А то только на коня — и давай шашкой рубить…

— Так что мне делать? — хмурясь, спросил Струев.

— Поговорить с Суматохиным. Так, мол, и так, оба мы погорячились. Давай на мировую.

— Ни за что!

Востриков надел очки и сквозь них долго смотрел на своего заместителя, потом снял очки, должно быть, понял, что его не переломить.

— Ладно, иди, пришли сюда Аргунова.

— Зачем? — встрепенулся Струев.

— Попрошу, чтоб он поговорил с Суматохиным. Раз ты сам не в состоянии справиться.

…Андрей узнал о заявлении Суматохина сразу же, как только вернулся из полета. Об этом ему сказала Наташа.

— Андрей Николаевич, как же так? — Она чуть не плакала. — Волчка потеряли, Володю Денисюка, а теперь и Федора Ивановича?..

— Где он, этот кипяток? — спросил Аргунов.

— В летном зале. Нахмурился, как сыч, ни с кем не разговаривает. Сам с собой в бильярд играет.

Аргунов, не раздеваясь — его ждала еще одна машина, направился в летный зал. Суматохин был один, но не играл в бильярд, а расхаживал из угла в угол, злой и сосредоточенный.

Аргунов подошел к Федору, положил ему на плечо руку.

— Ты хорошо все обдумал?

— Обдумал.

— Горячку порешь, Федор. А нам с тобой это не к лицу.

— Да пошел ты! — ругнулся Суматохин. — Христосик нашелся. А я с ним больше работать не буду!

— Разве ты только с ним работаешь? — спросил Аргунов. — А со мной? А с Жорой? Волчок вернется…

— Он не вернется.

— А ты почем знаешь?

— Вот увидишь. Не тот у Валерки характер.

— Ну, хорошо. С Волчком дело особое. А мы с Жорой уже не в счет? Да, Федя, короткая у тебя память.

— При чем тут память?

— Как при чем? Не ты ли говорил: «Ребята, что бы ни случилось, давайте всегда держаться друг дружку!» Вспомнил?

Суматохин не успел ответить, как в дверь вломился Сандро Гокадзе.

— Вы только пасматрите! — закричал он с порога и двинулся на Андрея. — Сидит, панимаешь, как голубок, мирно беседует. И это вместо того, чтобы бежать за коньяком? Дай-ка я хоть обниму тебя, чертяку! — Он сграбастал Андрея в охапку и попытался приподнять, но не тут-то было. — Да, такого бугая разве поднимешь? Качнем его, ребята!

Привлеченные громким голосом Гокадзе, в летный зал набилось много народу. Техники, механики. Они подхватили Аргунова и стали подбрасывать его.

Андрей, как мог, отбивался:

— За что, ребята?! Что я вам сделал?

— И он еще спрашивает: за что?! — загремел Гокадзе. — Придется шесть раз подбросить, а пять раз поймать! Сын у тебя родился — вот за что!

— Ты шутишь? — спросил Андрей.

Гокадзе снисходительно улыбнулся:

— Нет, вы только на него пасматрите! Разве может Сандро Вартанович шутить такими вещами?

— Но откуда ты знаешь?

— Дочка сказала. Я тебе домой позвонил, а она: «Поздравьте меня с братиком!» Так что беру свои слова обратно.

— Какие слова?

— Что ты бракодел. Сын — это уже кое-что. А там, глядишь, и другого закажешь…

Андрей с радости не знал, что делать. Кинулся к Суматохину, стал тормошить его.

— Ты представляешь, Федя? Сын… И так неожиданно…

— Поздравляю, Андрей, от всей души поздравляю!

— Ну, тебя подбросить? — спросил Гокадзе.

— Куда? — обернулся к нему Андрей.

— Как — куда? К жене. Или ты совсем ошалел от счастья?

Андрей дошел уже до дверей, на ходу стягивая с себя высотный костюм, но вдруг остановился:

— У меня ведь еще одна машина!

— Ладно, — сказал Суматохин, — иди. Я за тебя слетаю.

— Спасибо, а вечером ко мне. Идет?

— Идет.

Город утопал в снегу. Чистый, нарядный снег шапками лежал на крышах, белым одеялом укутывал скверы, сверкающей бахромой свисал с телеграфных проводов, слепя глаза и радуя душу.

Андрей смотрел на улицы, по которым они проезжали, и не узнавал их. Было что-то ликующе-тревожное в этой первозданности снега, в этом застывшем безмолвии деревьев над шумливыми потоками тротуаров, в этом воздухе, настоянном на морозной свежести.

Гокадзе говорил бурно, горячо, то и дело нажимая на сигнал, высовывался в окно и ругался с прохожими. Андрей не слушал. Он в уме сочинял записку Ларисе. Как хотел бы он сказать ей много добрых, ласковых, нежных слов, таких, какие — он чувствовал — жили в его душе, а вот наружу вырваться боялись. Стеснялись кого, что ли?

«Милая, родная, девочка моя… Как я виноват перед тобой… И как тебе пришлось нелегко… А я в это время… даже ничего не почувствовал. Почему тебе одной?.. Почему? Это несправедливо. И я с радостью взял бы на себя хоть половину твоих мук… Родная моя… А как сын? Здоров ли? Ведь прежде времени… Береги себя и его…»

Так он сочинял записку, а когда подъехали к роддому и Гокадзе с готовностью протянул ему ручку, Андрей повертел ее в руках и на листе бумаги написал одно только слово: «Спасибо».